Покрыть решил ее самовольство?
Старый унтер-офицер склонил повинно голову и отвел взгляд.
– Виноват, ваше высокоблагородие, думал, шутит барышня, пугает... – Он шмыгнул носом. – По правде, мы сразу погоню снарядили. Догнали циркачей аж под Сорокином. – Он провел по глазам рукой с зажатым в ней картузом. – Только... только барышни с ними не оказалось. И директор цирка Христом-богом клянется, что в глаза Лизы не видел. Я велел им добром назад в Североеланск вертаться, пока вы их силком не возвернули. – Он с трудом перевел дыхание и почти прошептал: – Чтоб, значится, неприятностей не было...
– Вернулись? – быстро спросил Иван.
– Вернулись, – вздохнул Никита, – только ужас какие сердитые! Мест в гостинице нет, встали табором на постоялом дворе. А там, сами знаете, блохи да клопы...
– Так, – жестко произнес Тартищев, – я немедленно еду к циркачам, разберусь насчет Лизы. Небось какой-нибудь фокус придумала, чтоб доконать меня совсем... И что за хлопотная девка выросла! – Он в упор посмотрел на Ивана. – А вы с Алексеем берите это чудило, Мамонта, за жабры! И чтоб к вечеру он рассказал вам все как есть, как на духу, как на исповеди перед батюшкой! – Он нахлобучил на голову фуражку и буркнул Никите: – Поехали, что ль?
Но не успели они и шага ступить, как двери вновь распахнулись, и на пороге вырос адъютант Лямпе поручик Боровиковский. Он окинул строгим взглядом сначала кабинет, потом собравшихся в нем людей и, приложив руку к козырьку фуражки, доложил:
– Господин надворный советник, штаб-офицер сию минуту требуют вас на набережную. Там только что в реке странного утопленника обнаружили. Штаб-офицер говорит, что вы его знаете.
– Кого? – Тартищев подался ему навстречу.
– Калоша. Стефана Калоша, – сообщил деловито жандарм, – наездника из цирка...
Глава 26
На улице ярко светило солнце, но в голове Алексея царил туман, а во рту – привкус помоев. Как ни старался он подавить в себе смятение от встречи с Завадской, на душе было пасмурно и тоскливо. Чтобы отвлечься от неприятных воспоминаний, он решил заговорить с Тартищевым, сидевшим рядом с ним на узком и жестком сиденье полицейской кареты. Но Федор Михайлович, отвернувшись от него, молча смотрел в пыльное окно. С лица его до сих пор не сошло напряжение. После появления Боровиковского он изменил планы и направил к циркачам Вавилова, но Алексей подозревал, что Тартищев все же очень сильно волнуется из-за непонятного исчезновения Лизы. И хотя Федор Михайлович всячески пытался скрыть это за ворчанием и негодованием по поводу сумасбродства дочери, обеспокоен он был не на шутку. Но даже в таком положении посчитал делом первейшей важности выехать на место обнаружения утопленника.
Алексей вздохнул. На душе у него по-прежнему было неспокойно, но теперь это беспокойство переросло в тревогу за Лизу, и на протяжении всего пути до набережной он пытался понять, зачем ей понадобилось убегать из дому. После недавних событий в цирке, когда он получил несколько крепких затрещин от тамошних служителей, Лиза перестала подкусывать его при каждом удобном случае, и хотя по-прежнему смотрела исподлобья, но отчасти виновато и, кажется, с сочувствием... И он даже пожалел ее, представив вдруг, насколько ей одиноко и тоскливо без подруг, в компании старого Никиты и глухой Авдотьи...
Он перевел взгляд на полицейского врача Олябьева, тщедушного человечка в длиннополом черном сюртуке, в то и дело сползающих на кончик носа очках в металлической оправе. Он примостился напротив с потертым саквояжем на коленях. Олябьев славился тем, что мог спать с открытыми глазами, используя любой свободный от службы промежуток времени. Он и сейчас дремал, расслабленно откинувшись спиной на стенку кареты.
Рядом с ним сидел крепкий, среднего роста агент Корнеев. Насупив густые светлые брови, он усиленно ковырял в ухе спичкой и задумчиво цыкал зубом. У него были спокойные серые глаза и ровные белые зубы. Внешне он смахивал на ничем не примечательного приказчика мелочной лавки, но между тем на его счету было семеро убитых преступников, оказавших сопротивление при задержании, – четверо армян из шайки, вырезавшей целые семьи, и трое беглых, которых он уложил из револьвера, находясь в совершенно безвыходном положении, по крайней мере, так казалось каторжникам, встретившим его по весне в одном из закоулков на Хлудовке.
Заметив, что Алексей наблюдает за ним, Корнеев полез в карман и достал плоскую жестяную коробку с папиросами «Антракт». Одну папиросу сунул в рот, пожевав ее, откинул назад голову и, прищурившись, внимательно посмотрел на Алексея.
– Что такой смурной? Небось никогда утопленников не видел?
Алексей промолчал.
– Интересно, зачем он полез в воду? – не отставал от него Корнеев. – Или кто его туда столкнул? Ты думал об этом?
– Пока нет, – ответил односложно Алексей.
– На месте разберемся, – пробурчал, не поворачивая головы, Тартищев, – но чует мое сердце, неприятностей с этим венгром не оберешься...
Карета, скрипнув рессорами, остановилась на обочине, и Тартищев приказал:
– Выходи!
Они вышли и оказались под деревянной облезлой аркой, за которой начинался спуск к пристани, крутой и скользкий после обильного ночного дождя. Под аркой толпились зеваки, в основном бабы и ребятишки, жившие поблизости в рыбачьей слободе, и пара репортеров из местных газет. Один из них, черноглазый, с редкими усиками на розовощеком молодом лице, подтянул дешевые штучные брюки и резво бросился наперерез Тартищеву, но тот молча отстранил его рукой и прошел мимо городового, не пускавшего посторонних на набережную. Алексей и Корнеев последовали за ним, но Олябьев опередил их и оказался на набережной раньше самого Тартищева, что было весьма удивительно для человека, только что сладко дремавшего на всем пути от полицейского управления до места происшествия.
На набережной собралась небольшая толпа. Алексей заметил Ольховского, Лямпе и нескольких жандармов, столпившихся вокруг черной пролетки, с верха которой стекала вода. С нее еще не успели снять подъемные цепи и не отцепили ручную лебедку, с помощью которой пролетку поднимали из воды. Неподалеку один из жандармов, вероятно, тот, кто лазил в воду и надевал на пролетку цепи лебедки, вытирал мокрые волосы полотенцем.
Тартищев поздоровался с начальником охранного отделения и шефом жандармов. Они скорбно посмотрели на него и молча кивнули в ответ. Жандармы из оцепления расступились, пропуская Алексея и Корнеева, и тут же без единого слова сомкнулись за их спинами. Олябьев тем временем взгромоздился на ступеньку для пассажиров и заглянул внутрь.
Пролетка была сильно помята. Кожаный верх в нескольких местах зиял дырами со свисавшими по краям клочьями, но колеса почти не пострадали, хотя экипаж стоял слегка перекосившись, из-за того, видно, что от удара погнулись рессоры. Обшивка сиденья намокла от воды и почернела, и на набережной скопилась приличная лужа, в которую продолжали сбегать бойкие ручейки с верха и пола пролетки.
Венгр находился внутри, а не на козлах, что, видимо, и удивило Лямпе, отправившего адъютанта за Тартищевым. Уткнувшись неестественно вывернутой темной головой в угол экипажа, он сжимал в руках обрывок вожжей. Прежде красивое лицо побелело, глаза под приспущенными веками закатились под лоб, так что виднелись одни белки, а в открытый рот набился песок. На лбу справа виднелся огромный кровоподтек, а на нижней челюсти – изрядная ссадина.
Тартищев отошел от пролетки и, окинув хмурым взглядом сначала Лямпе, затем Ольховского, снял фуражку. Потянул было ладонь к затылку, хмыкнул с досадой и спросил:
– Что случилось?
Лямпе молча кивнул на откос, с которого, судя по колее, пролетка съехала в воду... Один из зевак держался за деревянный, потемневший от времени столбик, к которому возчики обычно привязывают своих лошадей. Столбик почти вывернуло из земли, а на его поверхности ясно виднелось светло-желтое, цвета свежеспиленной древесины пятно.
