Изгнание из ада

английском переводе получила огромный резонанс.

Томас Прайд, протестантский коммерсант из Лондона, в листовке требовал «полной разрешенности» для всех конфессий без исключения. Достаточно исключить хотя бы одну религию, и возникнет прецедент для всех остальных. Поэтому, писал он, «разрешенность как принцип, не из милости и без исключений, даже для турок и евреев». Крылатое выражение «немилостивое разрешение» восходит к этой листовке. Так в Англии высмеивали так называемых goodguys[65] , которые стремились воплотить в жизнь идеальное этическое государство.

Великий поэт Джон Мильтон, автор «Потерянного рая», убежденный goodguy и пламенный республиканец, опубликовал Послание лорду-протектору, где заявил, что еще много лет назад тайно совершил обрезание. Ведь, по его словам, коль скоро христиане веруют в Ветхий Завет, как евреи, то, как евреи, должны соблюдать и данные в нем законы. Он готов отдать жизнь за Оливера Кромвеля, но сию же минуту лишит его всякой поддержки, на какую способен сердцем и умом, если он не исправит положение библейского народа.

Порой Самуил Манассия плакал, читая ночами депеши из Англии. Алкоголь делал его сентиментальным. Но он как раз и желал блаженства. Для всего мира. Избавления.

Завоевание Англии. В английских газетах начались дебаты, по инициативе некоего Эдуарда Николаса, профессора национальной истории в Оксфорде, который ввел новое понятие — возмещение, искупление. Изгнание евреев из Англии в 1290 году привело не только к истреблению несчетных жизней, но и к разграблению огромных состояний. Триста пятьдесят лет английская, нация старалась игнорировать и забыть эту историю. И ни одно поколение, не важно, в каком колене, не может почитать себя невиновным, если откажется откликнуться на историю преступлений предков покаянием и пониманием. Разграбленные ценности, в пересчете на теперешние деньги, составляют десятую часть недвижимости нынешнего Лондона. Значит, если вновь дать евреям право селиться в этом городе, выделив некоторые стартовые средства и привилегии, каковые все равно не станут достаточным возмещением отнятого у этого народа, будет сделан чисто символический, но притом очень знаменательный шаг.

Манассия плакал. Внезапно его охватило ощущение, будто в самом деле существует нечто вроде исторической логики, перекрестки в судьбах одиночек, народов и государств и неожиданно кому-то одному выпадает совершить в истории поворот, подготовлявшийся многими поколениями. И сколь бы незначителен, сколь бы смехотворен он ни был — когда на него падал выбор, он становился мощным орудием истории. Он, Самуил Манассия бен-Израиль.

Он стал собираться в дорогу. Поедет в Лондон, на переговоры с Кромвелем, выступит перед обеими палатами парламента, приготовится к дебатам с общественностью, а в итоге история полюбит его как свой инструмент: он выхлопочет евреям доступ в Англию, разрешение ступить на остров и там жить. А тогда пусть приходит Мессия. И все вообще имело свой смысл. Виктор с Хильдегундой шли по Химмельпфортгассе, рассеянно шагали через первый район, туда-сюда, уже спотыкаясь, в поисках местечка, где можно выпить кофе или последний бокальчик вина. И неожиданно очутились возле бара «Эдем».

— Ты бывал здесь?

— Нет. Никогда. Знаю только песню «Сидим в „Эдеме“ и говорим»…

— Сидим и говорим. Почему бы нет?

— Да. Почему бы нет!

Чтобы попасть в «Эдем», надо пройти мимо Цербера. И финал истории едва не сорвался: в холле Виктора остановили, поскольку он был без галстука. Он пожал плечами и хотел повернуть обратно, однако Цербер предложил взять галстук напрокат.

— Давай, — сказала Хильдегунда, — я тебе повяжу, чтоб без толку не слоняться по улицам!

Войдя в бар, Виктор чувствовал себя весьма неуютно. На нем был черный пиджак с темно-серой футболкой, а на голой шее — коричневый галстук.

— Ты знаешь историю галстука? — спросил он Хильдегунду, когда они очутились у стойки. — В сущности, это староавстрийское изобретение. Хорватские полки австрийской императорско-королевской армии носили такие шейные платки, как часть мундира. Тем самым они выражали свою безоговорочную преданность императору. Были готовы отдать за него жизнь, что и символизировал платок-удавка на шее — пусть, мол, император меня повесит, если ему угодно. Некий французский корреспондент с восторгом описал шикарные мундиры хорватских полков, чем вдохновил французских кутюрье, которые создали эту штуковину и назвали в честь хорватов — по-немецки Krawatte. Н-да, вот и носите, будьте любезны. Цыц — не то удавлю!

— Пожалуйста, не надо! Вон там сидит профессор Шпацирер!

— Нет!

— Да!

— Правда! Он самый! А кто это с ним, обнимает его за плечи? Не Рехак ли?

— Она! — тихо сказала Хильдегунда. — Госпожа профессор Рехак, Ехидна!

В баре царила кромешная тьма, приглушенный свет тускло озарял темно-красный плюш уютных отсеков. «Эдем» — сплошь темно-красное. В глубине помещения ничего толком не разглядишь.

— Два бокала шампанского? — спросила барменша.

Виктор безвольно кивнул.

И среди этого мрачного багрянца, между стойкой и танцполом, в центральном отсеке, точно лампион, сияла красная щекастая физиономия профессора Шпацирера, а рядом — крашеная рыжая прическа Ехидны. Внезапно лампион словно бы вырос в размерах, разгорелся ярче, огонь прожег маску, проел дыру в бумаге, нет, рот сделался большим, широким, белым, Шпацирер смеялся, да как — веселым, счастливым смехом, приглашая всех присоединиться! Он вскинул руку вверх, замахал — заметил Виктора и Хильдегунду. Идите сюда, садитесь с нами! Словно подчиняясь дистанционному управлению, они взяли свои бокалы с шампанским, переглянулись, пожали плечами и пошли к плюшевому гроту. Труда Рехак чуть отодвинулась от Шпацирера.

— Мы как раз отмечаем этот чрезвычайно интересный и поучительный вечер! — сказал Шпацирер. — Хотите шампанского? Ах, у вас еще есть! Что ж, в следующий раз угощаю всех! — Шпацирер демонстрировал бесшабашную веселость, которая казалась Виктору и возмутительной, и образцовой. — Есть хотите? Нам ведь не удалось закусить. Угощайтесь! Или вы все же поели в «Тельце»? Хотя икру можно есть когда угодно, в том числе и после ужина, а уж когда что-нибудь празднуешь — тем паче! Мы ведь празднуем, верно? Четверть века! Отмечено галочкой, подделано и все же несущественно, а? Ваше здоровье!

— Генрих!

— Это что же — пример гуманитарного или гуманного, профессор Шпацирер?

— Должен кое в чем тебе признаться, Абраванель. Я еще в ту пору всегда говорил, в том числе на педсоветах, Труда свидетель, что ты ученик творческий, прямо-таки гениальный. Был. И есть. Но — и это «но» мы пишем с большой буквы — твой интеллект разрушителен. Ведь интеллект бывает созидательный, а бывает и разрушительный…

— Еврейский интеллект, профессор?

— Виктор! — Хильдегунда.

Шпацирер примирительно взмахнул рукой.

— Оставь, это благая ненависть. Подтверждение тому, что я имею в виду. И ничего не изменит в том, что он был моим любимым учеником и что я определенно не умею обращаться с такими учениками. Не умел. И не умею. Знаешь, Труда, что он в восьмом классе сделал в одной латинской работе? Задание было — перевести стихотворение Проперция. И он перевел латинские элегические двустишия немецкими элегическими двустишиями. До сих пор помню начало: Просто болтливому ненависть вызвать у женщин и дев / зато без труда молчаливый... — Шпацирер опустил правую руку немного вниз, как бы подчеркивая цезуру в стихе, — в сети их ловит свои!

— Я помню это задание, но не знала, что он так красиво… — Хильдегунда.

— Правда красиво! — сказала Рехак. — Что ты ему поставил? Отлично?

— Неуд, разумеется! — ответил Шпацирер. — Задан был не стихотворный перевод, а точный подстрочник. Задание не выполнено. Неуд! Садись!