— ни родители, ни учителя — не сделает это за него. И тут ученику Абраванелю требуется опыт, так сказать глубокое духовное переживание… Как бы то ни было, даже лучшие аргументы убеждают лишь по ошибке. Отец Виктора увидел возможность быстро и полностью восстановить шансы на радикальную ассимиляцию, в какой-то момент ненадолго подпорченные, а мать Виктора соблазнилась мыслью, что в течение каникулярной недели, для нее почти целиком рабочей, сын будет под присмотром и в хороших руках. Вдобавок не исключено, что другие учителя тоже сочтут Викторово участие в этой «школьной экскурсии» большим плюсом. Все, что касается Виктора, она неизменно оценивала под одним углом: укрепляет это курс «аттестат — докторская степень — общественная карьера — независимость» или подрывает его. Отец достал бумажник, чтобы немедля оплатить Викторово участие в поездке, — и этот миг Виктор мог представить себе особенно легко. Ведь манера отца расплачиваться произвела на него впечатление еще в детстве и отразилась на его отношении к деньгам. Отец расплачивался, как правило, только крупными купюрами, даже по мелким счетам. Ему явно претило долго копаться в кошельке, доставать разные банкноты, складывать в уме. Будто он не мог. Будто ему трудно. Или… Или будто он полагал, что деньги обременяют, а то и перекрывают непосредственное общение. Выложить крупную купюру и тотчас убрать бумажник. Всегдашнюю сдачу он брал не глядя и, не пересчитывая, совал в первый попавшийся карман брюк или пиджака. Виктор всегда представлял себе, что вечером дома отец опорожнял все карманы и наутро менял кучу мелких банкнотов на одну крупную купюру. Когда отец приезжал в интернат и Виктор просил у него карманные деньги, рассчитывая на полсотни шиллингов, получал он тысячу. Отец доставал бумажник, выхватывал купюру, небрежно, не глядя протягивал ему, прятал бумажник, спрашивал об оценках, а в первую очередь — о футболе. Включен ли он в школьную сборную. Других купюр у отца не было. Имей он купюры помельче, возможно, и навещал бы Виктора чаще. Как бы там ни было, Виктор жутко смущался, когда иной раз в субботу его отпускали к матери и он шел вместе с ней в супермаркет. Как она копалась с деньгами. Как переспрашивала, что означает та или иная цифра на чеке, а потом выуживала из кошелька мелкие монетки, чтобы расплатиться «без сдачи».
В общем, Виктор был продан, его место в поездке забронировано и оплачено.
Мать (католичка по рождению):
— По-моему, хорошо, что ты оплатил Виктору эту поездку в Израиль. Думаю, для него это будет важный опыт…
Отец (еврей):
— В Израиль? Мне казалось, они поедут в Рим. Израиль? Ты уверена?
Мать:
— Рим? Профессор вроде бы говорил насчет автобуса? Тогда, конечно, Рим. Сколько ты заплатил?
Отец:
— Тысячу.
Мать:
— И получил сдачу. Стало быть, наверняка Рим!
Наверняка Рим.
— Может, выпьем по чашечке кофе? — Отец.
Родители пошли в кафе «Кундман» наискосок от школы, но из-за множества прогульщиков, громко демонстрирующих ломку голоса, сбежали оттуда в кафе «Хуфнагль». Расположенное куда ближе эспрессо «Рох» отец, разумеется, проигнорировал. Выпили кофе, потом кампари.
— Не знаю, в чем дело — в тебе или в кофе, но у меня жуткое сердцебиение!
Потом они не спеша отправились по Ландштрассер-Хауптштрассе в сторону центра, неподалеку от мясного магазина Калаля уже шли под ручку. Через Ринг перебежали на красный, в обнимку, выбрасывая ноги вперед как танцоры танго, и поцеловались, когда опасность миновала. Обед в ресторане «Коранда» на площади Луэгерплац. Мать пила вино, расчувствовалась, накрыла ладонью лежавшую на столе руку бывшего мужа, чем он был очень раздосадован: зачем привлекать внимание? Он убрал свою руку со стола.
Она хотела взять стандартный обед, он — заказать блюдо по выбору.
— Послушай, — сказал он, — если ты закажешь стандартный обед, то получишь закуску, плохонькое горячее и десерт, ненужный, потому что будешь уже сыта. А я, заказав фаршированную телячью грудинку, получу превосходное горячее блюдо, которым они тут славятся, но без закуски и без десерта. Разнобой и отсутствие по-настоящему полного удовольствия для нас обоих. Мне бы пришлось смотреть, как ты ешь закуску и десерт, а за горячим ты бы расстроилась, увидев, что подали мне. И стала бы просить попробовать, снова и снова. Хорошенькое зрелище — ты то и дело тычешь вилкой в мою тарелку… Погоди!
Послушай! Я знаю, что говорю, знаю. Так бывало много раз. Предлагаю компромисс: каждый закажет суп и горячее и у тебя останется возможность взять десерт!
— По меню! Сколько это стоит! Стандартный обед с десертом намного дешевле!
— Ну и что? Я же тебя пригласил!
В восемнадцать часов Викторова мать приступила к работе в «Эспрессо-реаль», предшествующие часы она провела не в постели, на вопрос бывшего мужа, не стоит ли им попробовать начать сначала, ответила довольно грубо, не увидела или не захотела увидеть шанс снова забрать Виктора из интерната. Первому попавшемуся приставале в эспрессо бросила «говнюк», имея в виду бывшего мужа.
— Напаивает меня. Раздевает взглядом. Словно я ему девчонка из деревни. Строит из себя важную птицу. Подавай ему все самое лучшее, самое дорогое. А алиментов не добьешься. Попробуй заикнись — он и слышать не хочет. Давай не будем об алиментах, говорит, мне сейчас совсем другое представляется. Представляется ему, видите ли! А меня трясет от злости! Нет, ну надо же: я говорю «алименты», а он в ответ: я, мол, должна к нему вернуться! Он что, всерьез думает, будто я приму жалкие гроши, которые сейчас называются алиментами, под видом денег на хозяйство? И за это он опять будет каждый день получать горячий обед да еще и на уборщице сэкономит. Как бы не так! А вы немедленно уберите руку. Говнюк!
В итоге Виктор отправился в Рим.
Перед отъездом из Орвьето, когда садились в автобус, Хохбихлер придержал Виктора за плечо:
— Погоди немножко!
В общем, Виктор поднялся в салон последним, а когда хотел пройти к задним сиденьям, Хохбихлер снова остановил его.
— Сядешь вон там, — он кивнул на первый ряд, — подле меня. Нам надо поговорить.
Вопросы Хохбихлер задавал с видом заинтересованного и заботливого педагога. Хорошо ли Виктору в школе, а прежде всего в интернате? Скучает ли он по дому? Может, предпочел бы жить у матери? Сильно ли его занимает развод родителей и считает ли он, что они снова сойдутся? Чем конкретно занимается его отец и часто ли посещает религиозную общину? Виктор отвечал односложно: «Да… Терпимо!.. Не знаю». До чего же неприятная ситуация. Временами, когда сзади доносился смех, он с тоской оглядывался. Отчего ему нельзя сидеть с другими? Он все больше съеживался, ужимался и судорожно следил, чтобы вальяжно рассевшийся рядом Хохбихлер не прикасался к нему — ни бедром к бедру, ни плечом к плечу, ни рукой к колену. А как его мать говорит об отце сейчас, после пережитого в таком вот смешанном браке?
— Как это в смешанном? — спросил Виктор. — Отец у меня белый, мать тоже.
Почему усмешка у Хохбихлера всегда какая-то мокрая? Слюни, пот, водка — сухими его губы просто не бывают. Виктору стало противно.
— Смешанный брак, сын мой, это не брак чернокожего с белой, к примеру, а брак между людьми разного вероисповедания. Церковь толкует смешанный брак именно так.
Виктор съежился еще больше. Почему он не мог остаться дома? Целый год в интернате. Потом каникулы. И опять домой нельзя. В поездку вот отправили. Хохбихлер рассуждал о любви. Тут Виктора тем более никто не спрашивает. Долг — любить родителей, даже если… Нет, он не слушал. Просто смотрел перед собой. Ветровое стекло автобуса. Шоссе. Он любил своих родителей, но обсуждать их с сидящим рядом человеком не намерен. И чувствовал, что и родители любили его, хотя, конечно, все время норовили отодвинуть подальше. Эта мысль привела его в замешательство. Он спросил себя, реально ли то, что
