на своих преследователей, прямо на мостовую, где его сбила машина и отшвырнула на знак остановки. Он умер, окочурился от внутренних повреждений, в карете «скорой помощи», еще до того, как был подключен к аппаратам и трубкам.
«Он всегда называл себя неудачником. Дохвастался!» (Викторов отец.)
Смерть сына потрясла бабулю Кукленыш, она окаменела от горя и с благодарностью приняла помощь дочери, которая сказала, что возьмет на себя все хлопоты, связанные с организацией похорон. Мария взялась за дело с таким рвением, какое могут выказать только люди, способные на чрезвычайно глубокие чувства. Ненависть Марии к брату не ведала предела. И она продумала все. Без устали вникала в самые мелкие детали. Две ночи глаз не смыкала, подготавливая текст извещения о смерти, надписывая конверты, формулируя и печатая на машинке биографические данные, о которых просил священник для своей надгробной речи, а также выясняя через телефонную справочную номера телефонов и адреса тех Эриховых знакомых, кого знала понаслышке и хотела пригласить на похороны. Мария так устала, что ей хотелось плакать и стонать, но и это она воспринимала как благодетельный триумф: она жива. А Эрих мертв, Эрих, у которого была мать, беспомощно сидевшая сейчас в Марииной гостиной. Мать всегда принадлежала Эриху, только Эриху, а отец «не вернулся с войны», из России, застреленный русскими, которых очень любил, ведь они хотели построить социализм, но, увы, не успели, им пришлось убивать немцев, в том числе и таких, что были вовсе не немцы, а отцы, как ее отец, уж он бы не допустил, чтобы его сын бил сестру, стал под материным крылом расистом и антисемитом и тихо-спокойно избежал всех программ денацификации. Маменькин сынок всегда был прав, не в пример дочке-безотцовщине, история могла развиваться, как ей заблагорассудится, добрые могли побеждать, а злодеи терпеть поражение, так что яснее некуда, впрочем, особой ясности все же не наблюдалось, ведь тогда бы истории пришлось упразднить, отменить себя самое, тогда бы пропитанные кровью пашни России взрастили необозримые поля добрых людей, и одним из самых красивых, самых лучших был бы ее отец, а тучи над Освенцимом, тяжелые от дыма крематориев, пролились бы дождем Божия народа, сплошь святых, только тогда все опять стало бы хорошо, нет, не опять, а наконец-то хорошо, а брату пришлось бы здорово присмиреть и стать святошей в таком вот святом мире, это уж как минимум, чтобы все работало — семья, общество, мир. Марию лихорадило, она сама не знала, что видела в своих грезах наяву, не знала, что делала. Будто после физического ухода Эриха остался только его пыл и перекинулся на сестру.
Бабуля сидела в гостиной дочери, не в силах ничего делать, часами сидела, глядя в пространство перед собой. Лишь временами повторяла: «Мне нужен черный костюм!» Ни разу, ни единого разу она не сказала: «Мария! Ты вся горишь, у тебя жар! Ляг в постель. Побереги себя!»
Мария, по ее ощущению, была для своей матери последним достоянием. Мужа у нее отняли, а теперь вот и сына тоже — осталась одна только Мария. Стало быть, вполне естественно, что она теперь заботится обо всем. Мария именно так и делала. Уму непостижимо.
Освобождая Эрихову квартиру, она нашла в бельевом шкафу сберегательные книжки и наличные на такую сумму, что ее опухшие от лихорадки глаза невольно заблестели и широко раскрылись: она нашла всю черную кассу, денежную стоимость простынь, которые не меняли в «Диком Западе» все эти годы, более чем достаточно, чтобы устроить похороны, не считая каждый шиллинг. На эти деньги можно бы и родительский дом выкупить, который Эрих промотал, или хотя бы найти в родных местах примерно такой же.
Не стоило Марии делать то, что она сделала. А раз уж дело сделано, не мешало бы задним числом понять, что она натворила, но она не поняла. Эрихов жар перекинулся на нее, сжигал ее душу и жизнь.
Бабуля, как каменная, как монумент скорби, стояла у гроба сына в ритуальном зале № 2 Центрального кладбища, меж тем как работники похоронной службы венской общины, мужчины в темно-серой униформе, в накидках с фиолетовой оторочкой и с профессионально скорбными лицами, вносили венки. Казалось, вот сейчас они сложат венки один за другим к ногам этого монумента, а не перед гробом. Бабуля стояла такая оцепенелая и слепая, принимала возложение венков, и участники похорон, мало-помалу собиравшиеся в зале, рассаживались на скамьях, склонив голову и не делая поползновений тотчас выразить соболезнования этой статуе матери. И, как и бабуля, они пока не замечали, что ленты венков украшали главным образом еврейские письмена, а если шрифт был «нормальный», то совершенно непонятные, чужие слова вроде… Виктор прищурился, попробовал прочесть… вроде «Мгубо айайаибге кте»; что бы это могло означать? А ничего. Это было глумление. Одна из лихорадочных фантазий Марии.
Затем внесли еще один венок, огромный, в красных тонах, составленный главным образом из шиповника, с крупными плодами, которые горели среди цветов будто красные лампочки, а на лентах надпись: «Мы давали тебе, теперь пусть даст Бог!» — «Девушки гостиницы „Вена-Запад“».
Не стоило Марии этого делать. Она расправилась с братом. Она ненавидела его, но, пока он был жив, никогда не устраивала ему сцен. Теперешняя сцена запоздала и потому была так гротескна, фальшива и бессмысленна. Впрочем, сидя с опущенной головой, собравшиеся покуда ничего не замечали. Оцепенелые слепцы зашевелились, только когда вошел священник.
Этот капеллан, нигериец Иосиф Нгабе, был духовным пастырем чернокожих венских христиан. Мария разыскала его через Венское архиепископство, отдел по работе с общественностью. При встрече она поведала ему трогательную историю о своем брате, который якобы много лет жил и работал в Нигерии. Когда на востоке страны, в Биафре, разразился страшный голод, ее брат Эрих немедля отправился туда, чтобы оказать любую посильную помощь. И на смерном одре пожелал, чтобы в последний путь его проводил священник-нигериец.
Он хотел, сказала Мария главному раввину Вены, чтобы его проводили не только по христианскому обряду, но и по еврейскому (она чуть не сказала «выпроводили», но вовремя прикусила язык). Они с братом, конечно, и по документам, и по еврейскому закону не евреи, мать у них католичка, но отец был еврей, а это очень занимало их обоих, особенно брата. Особенно в свете новейшей истории. «Мое последнее желание, то есть
В последние часы перед смертью брат говорил с нею о своем еврействе, сказала Мария раввину, о том, какое значение еврейские корни имели для него и для его самосознания. Люди, знавшие его, видели в нем скорее еврея, нежели христианина, которым он был по документам. Пожалуйста!
Капеллан спросил, согласна ли семья и подготовлена ли, ведь «черное христианство намного ярче! Одежды не темные. Яркие, пестрые» и «Мы не плачем, мы поем и ликуем, ибо брат наш у Господа, куда стремимся мы все. Он уже там, поэтому мы ликуем!» Да, прошу вас, сказала Мария, ликуйте, это замечательно, она понимает, она знает своего брата, пожалуйста, ликуйте!
Он понимает, сказал раввин, однако он сам, конечно, не может этого сделать,
«Конечно!»
ни один ортодоксальный еврей не может этого сделать,
«Конечно! Однако…»
Однако. Он понимает и… Он полистал телефонную книжку, записал на листке имя и номер телефона, вручил Марии и сказал: «Позвоните. Этот человек вам поможет. Он… как бы объяснить? Он, скажем так, легионер кадиша…»
«Кто?..»
«Он зарабатывает на жизнь… нет, вернее, подрабатывает тем, что за деньги читает кадиш для чужих, для людей, которых не знал. Можно пригласить его. Скажем так! Плата невелика… Смотря по тому, чего вы хотите. Не знаю, известно ли вам, что для кадиша миньян[39] не требуется…»
«Я как раз хотела спросить! Значит, не…»
«Да, не требуется. Хотя и не помешает. Он вам предложит. И тогда, понятно, цена возрастет: ведь это уже десять человек… но, как я уже говорил, этого не требуется!»
«Нет проблем», — сказала Мария, на самом-то деле она бы с удовольствием спросила, сколько стоят сто евреев в кафтанах, с пейсами, горюющих у могилы ее брата. Почему десять? Почему всего-навсего
