который я видела в конце подземного коридора. Чья-то рука гладила меня по щеке, и чьи-то локоны щекотали лоб. Я решила, что это муха трогает меня своими жуткими лапами, и еще раз попыталась закричать. Но оказалось, что моего лба касаются локоны Исабель. Я не успела ничего спросить: Исабель закрыла мне рот ладонью и прошептала на ухо: „Я знала, что ты меня не оставишь. Твое мужество и твоя любовь должны быть вознаграждены“. И, убрав с моих губ ладонь, она приникла к ним своими горячими влажными губами, а тело ее, которое, казалось, парило в воздухе, обрушилось на мое тело, и я почувствовала сквозь тонкую ткань ночной рубашки, как бешено бьется ее сердце. Меня залила горячая волна от прикосновения ее прекрасного и желанного тела. Зачем скрывать — я испытала огромное наслаждение. Наши руки сплелись, губы слились в поцелуе…
— Минуточку, минуточку… — не сдержал я удивления — слишком неожиданным был поворот в повествовании. — А это что еще за новости?
— Да ладно, дорогой, — Мерседес, похоже, не понравилось, что ее рассказ прервали, — не прикидывайся простачком. Ты не допускаешь, что между мною и Исабель могло быть нечто большее, чем просто школьная дружба? В нашем-то возрасте, да еще и в интернате, такие вещи не редкость. К тому же ты видел Исабель и не станешь отрицать, что она чудо как хороша. Хотя, возможно, она изменилась — мы не виделись столько лет! Но в те годы она была просто ангелочек.
Подобный эпитет во времена набирающей силу сексуальной свободы вызвал у меня улыбку, которую Мерседес истолковала по-своему:
— Не считай меня законченной лесбиянкой. Если бы я ею была, я бы этого не скрывала. То, что я тебе сейчас рассказываю, случилось много лет назад. Мы были подростками и только-только открывали для себя мир эротических ощущений. Сейчас меня интересуют лишь мужчины, можешь не сомневаться. Можешь даже спросить местных жителей.
— Верю, верю. — Мне не терпелось услышать продолжение. — Рассказывай дальше, пожалуйста.
— Ну так вот, — вернулась к повествованию Мерседес, — я пребывала, как я уже говорила, в состоянии блаженства, но вдруг заметила, что на моих пальцах кровь и что кровь эта течет из тела Исабель. Я спросила ее, откуда кровь, но она вместо ответа взяла меня за руку и заставила встать (что мне, признаться, было довольно трудно). Исабель подвела меня к столу в глубине крипты. На столе лежал молодой мужчина, довольно привлекательный и обутый в такие же парусиновые туфли, как у провожатого Исабель (я обратила на них внимание, когда мы проходили через туалетные комнаты). Мужчина был, по всей видимости, мертв: он лежал неподвижно, а из груди его, на уровне сердца, торчал нож. Я в ужасе посмотрела на Исабель и спросила: что все это значит? Она пожала плечами: „Стоит ли обсуждать подобные пустяки, когда нам так хорошо? Мне пришлось это сделать“. — „Он что, распускал руки?“ — не могла успокоиться я. Исабель скорчила капризную гримасу — она всегда так делала, если ее в чем-нибудь упрекали: „Просто я — пчелиная матка“.
И в этом она была права. По крайней мере в символическом смысле — наукой ведь не доказано, что пчелы убивают трутней после оплодотворения. В Центральной Америке обитают насекомые, щупальца самок которых выделяют некое вещество…
Мне пришлось в очередной раз прервать Мерседес Негрер, которая, казалось, знала понемногу обо всем на свете, и попросить ее не отвлекаться от рассказа о том, что произошло в крипте, после того как она обнаружила там мертвеца.
— Я не знала, что делать. Меня охватило смятение, а Исабель была не в состоянии оказать мне хоть какую-нибудь помощь. Я понимала, что нужно вытаскивать подругу из трясины, в которой она увязла. Нельзя было допустить, чтобы нас обнаружили в том ужасном месте — ведь тогда Исабель пришлось бы провести остаток жизни в темнице. По моим расчетам, наверху уже начинало светать, и у нас оставалось не слишком много времени на то, чтобы вернуться в спальню. Труп меня не очень беспокоил — маловероятно, что монахини обнаружат тайный ход, ведущий в крипту. Даже если такое произойдет, то никому не придет в голову обвинить в убийстве Исабель (если, конечно, нам удастся вернуться в свои постели до того, как прозвенит будильник). Главное было — не заблудиться в лабиринте.
Над этим я и размышляла, когда за спиной у меня раздался странный звук — словно что-то разбилось. Я обернулась и едва успела подхватить на руки Исабель — она побледнела как мел и, казалось, вот-вот лишится чувств.
„Что с тобой? — спросила я. — И что это был за звук?“ — „Они разбили его, — едва слышно прошептала Исабель. — Мое хрустальное сердечко“. И ее тело обвисло на моих руках. Снова налетел порыв ветра, и я почувствовала, как силы покидают меня. Я услышала приглушенное жужжание, означавшее присутствие рядом страшной мухи. Я попыталась закрыть собой Исабель. Мы обе упали. Я потеряла сознание.
Меня разбудил звонок. Я открыла глаза и увидела, что лежу на своей кровати в спальне интерната. Девочка из третьего класса, всегда выслуживавшаяся перед учителями и надзирательницей, трясла меня за плечо: „Вставай, а то опоздаешь на перекличку! Сколько замечаний у тебя уже за этот месяц?“ — „Два“, — ответила я машинально. Три замечания равнялись одному проступку, за три проступка полагалось серьезное предупреждение, за два серьезных предупреждения — наказание, два наказания в месяц означали ноль за поведение. „А у меня ни одного“, — похвасталась эта дура из третьего класса. Если в течение триместра ученица не получала ни одного замечания, она награждалась лентой через плечо — за прилежание. Две ленты за год давали право на ношение ленты святого Хосе, а три такие ленты за… Впрочем, это, наверное, к нашей истории отношения не имеет.
В общем, я решила, что ночное приключение — это лишь страшный сон. Я посмотрела на кровать Исабель — она была пустая и неубранная. Я подумала, что моя подруга проснулась раньше меня и уже ушла умываться. Но я ошибалась. Отсутствие Исабель обнаружилось во время переклички. Надзирательница подвергла нас суровому допросу. Я молчала. Часа через два появился тот самый Флорес из социального отдела.
— Опять?! — не сдержался я, но Мерседес, которая, подобно прочим всезнайкам, не обращала никакого внимания на замечания в свой адрес, как ни в чем не бывало, продолжила:
— Он допросил всех без особого пристрастия и уехал. Ему я тоже не сказала ни слова. Я была так измучена, что вечером упала в постель без сил и сразу заснула. Сон мой был очень глубоким, но не исцеляющим: всю ночь мне снились кошмары. Когда зазвенел будильник, я открыла глаза и подумала, что схожу с ума: на соседней кровати сладко потягивалась Исабель. Утренняя суматоха не дала нам возможности перемолвиться хоть словом, но ни в поведении подруги, ни в выражении ее лица я, сколько ни старалась, не могла заметить никаких перемен: она была сухой и холодной, как всегда. Я снова начала думать, что ничего не было, что мне просто приснился страшный сон, и даже почти поверила в это, как вдруг надзирательница объявила мне, что меня вызывает настоятельница. Ни жива ни мертва вошла я в кабинет и увидела там, кроме настоятельницы, еще и собственных родителей, инспектора Флореса и отца Исабель — сеньора Пераплану. Моя мать рыдала в голос, а отец не поднял на меня глаз — казалось, он сгорает от стыда. Мне велели сесть, закрыли дверь, и инспектор заговорил: „Позапрошлой ночью в этом вне всякого сомнения достойнейшем учебном заведении произошло событие, которое в нашем Уголовном кодексе имеет совершенно определенное название. Тем же самым термином, замечу кстати, обозначает подобное деяние словарь Королевской академии. Я, как человек, осуждающий насилие и именно потому избравший профессию полицейского, чрезвычайно удручен происшедшим, и если бы не скудость жалованья, которое я получаю, собрал бы чемоданы и уехал работать в Германию. Ты понимаешь, о чем я говорю, девочка?“ Я не знала, что ответить, и разрыдалась. Настоятельница, закрыв глаза, перебирала четки, а отец похлопывал мать по плечу, тщетно пытаясь ее успокоить. Инспектор достал из кармана плаща сверток, торжественно развернул его — и нашим взорам предстал окровавленный нож. Тот самый, что торчал из груди мертвеца, которого я видела в крипте.
Инспектор спросил меня, знакомо ли мне данное орудие убийства. Я сказала, что знакомо. „Где ты видела его?“ — „В груди одного сеньора“. Откуда-то из глубин плаща появились старые парусиновые туфли. „Узнаешь?“ Я ответила, что узнаю. Меня заставили вывернуть карманы школьной формы. К огромному моему удивлению, в них оказался, среди разных других вещей — точилок, грязного носового платка, двух аптечных резинок, чтобы завязывать „хвост“, и шпаргалки со списком сочинений Лопе де Веги, дубликат ключа от спальни. Я поняла, что меня обвиняют в преступлении, которое совершила Исабель, и что единственным
