спасением для меня было рассказать правду. Сердце мое, разумеется, восстало против такого решения. Кроме того, рассказать правду означало поведать и о тех обстоятельствах, при которых я эту правду узнала. Все, что произошло той ночью, должно было остаться в тайне, иначе будут погублены две жизни: жизнь Исабель и моя собственная. Но хватит ли у меня решимости выдержать все, вплоть до газовой камеры?
— В Испании нет газовых камер, — вмешался я. — У нас и в домах-то газ есть только в центре города. Или тебе это неизвестно?
— Ты мог бы обойтись без комментариев?! — Мерседес явно разозлилась, что ее прервали в самой драматической точке повествования. — „Наше законодательство предусматривает за подобное деяние, — продолжал между тем инспектор, — самое жестокое наказание. Однако… — он сделал паузу, — однако, учитывая твой юный возраст и душевную неуравновешенность, свойственную женщинам в определенные периоды жизни, а также идя навстречу просьбам матери настоятельницы, — не слишком уважительно указал он на настоятельницу большим пальцем, — я готов отступить от буквы закона и повести себя не так, как повелевает мне долг. То есть, я хочу сказать, мы можем обойтись без составления протокола и допроса очевидцев. Можем избежать судебного процесса с обвинениями, защитой, копанием в некрасивых подробностях, доказательствами „за“ и „против“, вызовом свидетелей и приговором — все это, без сомнения, было бы очень неприятно и даже болезненно. Но в обмен на это нам придется потребовать от тебя согласия на некоторые меры. Твои родители, присутствующие здесь, согласие уже дали. А уладит все также присутствующий здесь сеньор Пераплана — за это ты должна его благодарить! — который пошел на это лишь потому, что его дочь очень привязана к тебе, и он надеется, что эта привязанность взаимна. Или по каким-то другим причинам, которых он мне не изложил и до которых мне нет дела“.
„Меры“, о которых говорил инспектор, были приняты. Меня было решено сослать куда-нибудь подальше, и по сравнению с перспективой суда и следствия решение показалось мне очень хорошим и было с благодарностью принято. Так вот я и оказалась в глуши, где пребываю до сих пор. Первые три года я жила в доме старичков-супругов. Я ничего не делала, только читала и толстела. Молочная ферма ежемесячно выплачивала старичкам какую-то сумму на мое содержание. Потом ценой многих усилий мне удалось добиться независимости. Я стала учительницей — только потому, что на это место не нашлось других охотников, сняла дом. Живу неплохо. Воспоминания постепенно стираются. Бывают минуты, когда мне хочется изменить жизнь, но это желание быстро проходит. Здесь чистый воздух и у меня много свободного времени. А что касается других потребностей, то я, как я тебе вчера уже говорила, обхожусь тем, что имею. Чего-то не хватает, а чего-то вполне достаточно.
Мерседес умолкла, и в наступившей тишине мы отчетливо услышали крик петуха, возвещавший начало нового дня. Я пощупал простыню и заметил, что она высохла. Меня клонило в сон, и хотелось пить, а в голове была полная каша. Я бы что угодно отдал за бутылочку пепси-колы.
— О чем ты думаешь? — странным голосом спросила Мерседес.
— Ни о чем, — глупо ответил я. — А ты?
— О том, что жизнь — странная штука. Я шесть лет хранила тайну — и вдруг выболтала ее вонючему проходимцу, который мне даже имени своего не назвал.
Глава XII. Пугающая интерлюдия: то, чего я и опасался
— Действительно любопытно, — признал я. — Вообще, если задуматься, память — удивительная вещь. Она единственное, с чем мы остаемся, потеряв все. Память решает за нас, что из пережитого нами отсеять, а что — сохранить. Одно-единственное воспоминание может порой разрушить едва ли не всю нашу жизнь.
Я родился во времена, которые
Мой отец был порядочным и предприимчивым человеком. Он зарабатывал на жизнь тем, что производил клизмы из старых жестянок из-под керосина, которых в то время было великое множество благодаря широкому использованию керосиновых ламп, впоследствии вытесненных лампами электрическими. Но правительство приняло стабилизационный план, начался приток на отечественный рынок иностранного капитала, и отец не выдержал конкуренции со швейцарскими фармацевтическими компаниями и разорился.
Фортуна всегда была к нему переменчива. В братоубийственной заварухе тридцать шестого—тридцать девятого годов он успел повоевать и на той и на другой стороне, дважды побывал в плену (тоже и у тех и у других), остался калекой, но не получил ни компенсации, ни наказания. Он упорно отказывался от всех возможностей добиться успеха, которые подсовывала ему судьба, зато с готовностью хватался за любую авантюру и попадался в каждую из сетей, что расставлял перед ним дьявол. Мы никогда не были богаты, а те немногие сбережения, что у нас имелись, отец спустил, делая ставки на блошиных бегах, которые устраивались субботними вечерами в одном из баров нашего квартала.
К нам он, казалось, был равнодушен. Проявления нежности бывали у него очень редкими и очень своеобразными. Лишь много позже мы поняли, что это были именно проявления любви. Зато проявления гнева бывали частыми, бурными и, как свойственно подобным людям, беспричинными.
А с мамой все обстояло по-другому. Она любила нас слепой, всепоглощающей и разрушительной материнской любовью. Она всегда верила, что я многого в жизни добьюсь, и всегда понимала мою никчемность. Она объявила мне, что заранее прощает меня за ту измену, которую я по отношению к ней когда-нибудь обязательно совершу. После того скандала с детьми-паралитиками (ты об этом, конечно, не помнишь: слишком мала была тогда, если вообще уже родилась) она оказалась в тюрьме.
Отец решил, что вся история была подстроена с единственной целью — досадить лично ему. Мы с сестрой навещали маму по воскресеньям и тайком носили ей морфий, без которого она не смогла бы перенеси тягот заключения. Мать моя была женщиной активной: она много лет, как тогда говорили, „ходила по домам“ — то есть выполняла за других тяжелую домашнюю работу. Правда, она нигде не задерживалась долго: не могла совладать с желанием прихватить из дома, где убирала, какой-нибудь заметный предмет — настенные часы, кресла… Однажды прихватила даже ребенка. Несмотря на это, предложений у нее хватало, поскольку тогда — и, как я слышал, в наши дни тоже — спрос превышал предложение: лентяи готовы терпеть что угодно, лишь бы не трудиться самим.
Мать была в тюрьме, а отец нас бросил, и нам с сестрой пришлось задуматься о хлебе насущном в самом юном возрасте. Моя сестра, бедняжка, никогда не отличалась сообразительностью, поэтому мне пришлось взять заботу о ней на себя. Я объяснил ей, как заработать немного денег, и сам нашел ей первых клиентов, хотя ей к тому времени было уже девять лет, а мне всего четыре. В одиннадцать лет, устав от преследований со стороны опекунского совета, переболев венерической болезнью и придя к твердому убеждению, что не должен зарывать в землю отпущенные мне таланты, я решил стать послушником в одном из монастырей.
Далекий гудок прервал мои излияния и вернул меня к действительности.
— Это поезд?
— Товарняк. А что?
— Я должен идти. Больше всего на свете мне сейчас хочется поболтать с тобой еще хотя бы немного, — в эти слова я вложил всю искренность, какую еще не растратил с тех времен, когда я уверял потенциальных клиентов сестры, что у меня есть для них ну просто персик в сиропе, — но нельзя терять ни минуты. Благодаря тебе я распутал дело, которое привело меня сюда. Осталось выяснить лишь несколько деталей, чтобы удостовериться в правильности моих предположений. Если все получится, то уже сегодня вечером я смогу доказать всем, что ты невиновна, а через несколько дней ты будешь почетной гостьей на свадьбе Исабель. А виновные, разумеется, окажутся там, где им и положено находиться. Хотя, если честно, я точно не знаю, где это. Ты мне веришь?
