Тайна заколдованной крипты

выставляет в самом неприглядном свете все, что нам дорого, напоминает о том, о чем мы хотим забыть, раскрывает нам глаза на самих себя, заставляя осознать, какими, в сущности, гнусными существами мы являемся, — одним словом, разрушает нашу жизнь, но, в качестве компенсации, может, когда ему вздумается, выполнить роль будильника.

Я уже засыпал, когда раздался осторожный стук в дверь. К счастью, на двери была щеколда, и я предусмотрительно задвинул ее, перед тем как лечь, а посему посетитель, кем бы он ни оказался и с какими бы намерениями ко мне ни явился, вынужден был прибегнуть к такой условности, как постучать в дверь, прежде чем в нее войти. Я спросил, кто там, уверенный, что имею дело с каким-нибудь педерастом, который явился сделать мне нескромное предложение, возможно — даже выгодное. Но ответил голос нельзя сказать, чтобы совсем мне не знакомый:

— Впусти меня. Я жених твоей сестры-уродки.

Я приоткрыл дверь и увидел, что за ней действительно стоит тот швед, которого несколькими часами раньше я впервые увидел в компании моей сестры. Только сейчас его массивные челюсти не закрывала, как в прошлый раз, густая, соломенного цвета борода — впрочем, возможно, он бороды никогда и не носил (вообще-то я человек наблюдательный, но такие мелочи от меня иногда ускользают). И одежда на нем была слегка потрепанная.

— Чем могу служить? — вежливо поинтересовался я.

— Впусти, — дрожащим голосом повторил швед.

Немного поколебавшись, я открыл ему дверь — все-таки это был клиент моей сестры, самозваный жених, так что ни к чему было портить с ним отношения. Вдруг он хочет обсудить наши семейные дела? И обсудить именно со мной, как с мужчиной. Такие вот тонкости обхождения, давно вышедшие из моды. Было в шведе что-то внушавшее уверенность в его порядочности и честности. Даже когда он выхватил из кармана пистолет и направил мне в грудь. Потом швед сел на кровать. Я чувствовал себя неуютно — оружие вызывает у меня страх, иначе моя криминальная карьера не оборвалась бы так рано, — а потому решил как-то его успокоить и заодно выяснить, что происходит.

— Как я вижу, — начал я медленно, тщательно выговаривая каждый звук и помогая себе жестами, чтобы языковой барьер не помешал нам понять друг друга, — вы по какой-то причине не полностью мне доверяете. Возможно, основанием для подозрений является мой внешний вид, и это понятно, а возможно — сплетни, разносимые злыми языками. Однако я готов поручиться собственной честью, честью моей сестры, sister, и честью нашей святой матушки, да упокоит Господь ее душу, что у вас совершенно нет причин меня опасаться. Я весьма проницателен и, несмотря на то что имею честь быть знакомым с вами лишь поверхностно, уже успел оценить вас как человека порядочного… вы человек принципов, образованный, честный, из хорошей семьи, которого, возможно, обманчивая фортуна на время бросила на дно жизни…

Моя речь не произвела на шведа никакого впечатления. Он по-прежнему сидел на кровати с застывшим лицом, уставившись на меня невидящим взглядом и погруженный в бог весть какие горестные воспоминания и черные мысли.

— Вероятно также, что у вас зародилось подозрение, — продолжил я в надежде успокоить его, изменить направление его мыслей, чтобы в порыве злобы он не превратил меня в козла отпущения, — что между моей sister и me есть нечто большее, нежели… К моему большому сожалению, я не могу предоставить вам заверенного документа или другого веского подтверждения моих слов. Наше родство… то есть я хочу сказать, что мы с ней близкие родственники и это ставит нас вне всяческих подозрений… Я не могу сослаться в доказательство нашего кровного родства на физическое сходство между нами, поскольку она такая красавица, beautiful, а я в сравнении с ней просто кучка дерьма, но так часто бывает — природа весьма своевольно распределяет свои дары: одним достается все, другим ничего, и было бы несправедливо заставлять меня платить за то, что мне однажды не повезло в лотерее. Вы согласны?

Похоже, он не был со мной согласен, потому что продолжал сидеть, не двигаясь и не говоря ни слова. Вместо ответа он снял куртку, в которой ему, наверное, было очень жарко, и остался в одной майке, обтягивавшей его могучий торс и выставлявшей напоказ мощные бицепсы — крепкие бугры своими очертаниями сразу напомнили мне гору Монсеррат, так что я не удивился бы, увидев там чудесное явление Святой Девы. Я подумал, что швед, наверное, культурист, заочно изучающий методику построения тела, что он покупает все эти гантели, эспандеры, ролики и резины, чтобы заниматься гимнастикой, не выходя из спальни. Я решил подступиться к нему, опираясь на знание этой грани его личности, сформировавшейся, как я предположил вследствие отсутствия решительности в характере, страха перед женщинами и, возможно, недостатка мужских гормонов.

— Недостойное занятие, друг мой, издеваться над таким слабым человеком, как я. Я не занимаюсь ни одним видом спорта. Не придерживаюсь диеты, не ем помело, потому что они мне не нравятся, и, кроме того, я курю. Вы — морской Тарзан, скандинавский Геркулес, достойный последователь Чарльза Атласа[7], лично познакомиться с которым вам, в силу вашей молодости, вряд ли удалось, но тигриная мощь которого вызывала столько зависти и порождала столько надежд как у „золотой молодежи“ его времени, так и у подонков наших дней.

Произнося эту успокоительную тираду, я рыскал глазами по комнате в поисках тяжелого предмета, которым можно было бы стукнуть шведа по черепу, если мои увещевания не приведут ни к какому результату. Взглянув под кровать, на которой сидел мой будущий шурин (я надеялся, что под кроватью стоит ночной горшок, — но куда там: их в том отелишке, конечно, и быть не могло), я увидел, что между ног у шведа растекается темная лужа, и отнес это на счет какого-нибудь достойного всяческого сочувствия недержания.

— Вы даже могли, — продолжал я, отмечая про себя, что гость, кажется, не собирается переходить к действию, — увидев нас вдвоем, предположить, что я являюсь, с позволения сказать, злым гением, толкающим Кандиду, то есть вашу, если можно так выразиться, возлюбленную, love, — старался я ввернуть где можно английское словечко, чтобы до моего посетителя быстрее доходило, — на путь порока. Но поверьте моему слову — единственному сокровищу бедняка, — что подобный вывод был бы ошибкой, mistake, что Кандида всегда стремилась оставить свою порицаемую обществом профессию. Однако согласитесь: не так-то легко сделать это девушке, которой не на кого опереться в жизни, которая никогда не получала поддержки ни от одного человека, кроме доктора Суграньеса, — это уже была импровизация, поскольку сестра моя в жизни не перешагнула порога врачебного кабинета: не могла преодолеть отвращения и страха перед ложечкой, которую медики засовывают в рот каждому, чтобы увидеть не знаю уж там что, — своим искусством врачевателя не раз помогавшего и ей и еще многим пациентам исцелиться от бесчисленного множества недугов. И позвольте мне еще добавить, что на протяжении всей своей карьеры (очень короткой, впрочем, ведь Кандида, me sister, еще так молода), она никогда не явила ни одного симптома гонореи, триппера или сифилиса, называемого также „французской болезнью“, french bad, так что если вы подумываете узаконить перед Богом и людьми тот союз, который, как я вижу, скреплен уже неразрывными сердечными узами, скажу лишь одно: ваш выбор прекрасен, и с моей стороны вы можете рассчитывать не только на согласие, но и на братское благословение.

Изобразив на лице умильную улыбку, я начал приближаться к шведу, отечески распахнув объятия, и, поскольку он не выказывал признаков неприятия подобного пылкого проявления чувств, я смог подойти к нему достаточно близко для того, чтобы со всей силой ударить его коленом в причинное место. На шведа мой удар (несмотря на то что у меня по этой части большой опыт) никакого впечатления не произвел. Он продолжал смотреть широко раскрытыми глазами уже не на меня, а куда-то в пространство, и изо рта у него текла зеленоватая пена. К тому же швед не дышал, и это окончательно утвердило меня в подозрении, что он мертв. Более тщательный анализ показал, что темная лужа на полу была лужей крови и что брюки шведа с внутренней стороны пропитаны ею же.

„Вот невезенье! — подумал я. — Неплохая партия могла быть для Кандиды“.

Но в ту минуту было не до семейных дел: следовало подумать, как незаметно и без следов избавиться от трупа. От мысли выбросить его в окно я отказался сразу: всякий, кто нашел бы труп, сразу понял бы, откуда он здесь взялся. Вынести его из отеля через вестибюль? Невозможно. Я выбрал самое простое решение: оставить труп там, где он есть, и убежать. Если повезет, то, когда шведа найдут, решат, что это я.