возненавидел.
Другим камнем преткновения стал его армейский лексикон и мои актёрские способности. Борисов выдавал порою настоящие словесные перлы типа: «От меня и до следующего столба строевым — марш!» Достаточно было небольшой огранки и ехидного комментария — и курсанты лопались от смеха. Эти едкие насмешки, вызывавшие восторг моих сослуживцев, доводили сержанта до бешенства. Мы не переносили друг друга.
В результате он постоянно объявлял мне наряды. Все, кто служил в армии, знает: младший командир не имеет права дать своему подчинённому больше трёх нарядов вне очереди. Но Борисов действовал другим испытанным методом: давал мне наряды от имени командира взвода, нашего капитана. И когда я отхаживал очередные наряды, он наваливал на меня новые за какие-то несуществующие нарушения. И все эти наряды длились непрерывной чередой: с августа по ноябрь я практически не вылезал из чистки туалетов или ещё каких-либо работ подобного профиля.
Представьте, каково мне было переносить все эти унижения! Мои товарищи по взводу понимали, что Борисов не прав, но никто не мог ничего с этим поделать. Более того, я подвергался замечаниям ещё и со стороны более высокого начальства. Случались и намёки на то, что моя якобы абсолютная недисциплинированность может очень плохо для меня закончиться, вплоть до отчисления из училища.
Седьмое ноября стало для меня настоящим праздником — в этот день я впервые оказался без наряда. Думаю, и здесь Борисов преследовал корыстные цели, надеясь, что под этот «красный» день календаря мама пришлёт мне очень хорошую посылку и он наконец полакомится какими-либо яствами. Но ему и в этот раз ничего не досталось — и моё трудовое воспитание по части чистки сортиров продолжалось. От мойки туалетов я переходил к нарядам по кухне. Эти наряды были особенно тяжёлыми: каждому курсанту надо было почистить ванну картошки. А с учётом того, что до училища я не чистил за раз больше двух-трёх картофелин (всё делала мама, я помогал ей ходить по магазинам и мыть посуду, но чистку картошки она мне не доверяла), можете представить мои распухшие после каждого кухонного наряда руки. Вот такие уроки преподавал мне Борисов.
И он сделал своё дело, полностью, казалось бы, подавив мою психику. Однако о самоубийстве я не думал, в депрессию не впадал, а по-прежнему шутил, улыбался, продолжал веселить ребят различными забавными историями и анекдотами, которых знал великое множество… Дело в том, что у меня была очень хорошая память, которую я тренировал с детства, чему немало способствовала и моя любовь к математике. Я никогда не пользовался записными книжками, помнил сюжеты всех комедийных фильмов того времени и мог слово в слово воспроизвести самые комичные места из них. А если учесть, что с детства я умел здорово копировать голоса, то можно вообразить, как ценили меня сослуживцы в часы досуга. Я получил признание среди моих сверстников, копируя командиров взводов, командира роты, видных государственных деятелей и просто всех, кого знал. И когда вечером мы, уставшие, садились где-нибудь в бытовке, все просили меня что-нибудь рассказать. Как только я начинал, вся курсантская вечеря буквально хваталась за животы. Да я и сам хохотал от души и расслаблялся, забывая о грядущих сортирах и центнерах неочищенной картошки.
Но все положительные импульсы от этих вечеров, доброе отношение друзей не могли залечить душевные раны, которые наносил мне пресловутый Борисов. В результате я решил уйти из училища, нарочно завалив первые же экзамены. Друзья отговаривали меня, объясняя, что, во-первых, я фактически потеряю год, а во-вторых, мне придётся снова поступать в вуз на общих основаниях. Даже год службы мне не зачтётся, так как я буду отчислен за неуспеваемость.
Но я уже ничего не мог с собой поделать. Покориться Борисову не позволяли моё человеческое достоинство и честь. А подвергаться постоянному унижению на глазах всего коллектива было невыносимо. При этом, хотя все были на моей стороне, все молчали. И это молчание, эта коллективная боязнь высказать своё отношение к происходящему особенно угнетали меня. В результате я решил бесповоротно: экзамены сдавать не буду и уйду из училища.
Но в жизни бывают мгновения, как бы ниспосланные тебе свыше. В самые тяжёлые минуты потери душевного равновесия и согласия с самим собой вдруг кто-то — близкий или далёкий — помогает удержаться от необдуманных поступков, о которых будешь жалеть потом все оставшиеся дни. Таким добрым ангелом стал для меня Володя Стебаков — мой друг, ставший впоследствии заместителем директора винного завода в Кунцеве, о котором я ещё не раз вспомню в этой книге.
Была зимняя ночь в наряде. Был долгий откровенный разговор. И Володя, выслушав все мои сомнения и муки, просто, без всяких высоких слов сказал мне:
— Я тебя не буду уговаривать… Я только хочу тебе сказать: возьми надави на себя, ты крепкий парень, ты выдержишь! Раз уж ты поступил в училище, поднимись хотя бы раз в небо на самолёте. Тебе дали такой шанс! Попробуй, что это такое. И всё. А дальше можешь и списаться, и уйти, делать всё, что хочешь. Кроме того, тебе зачтётся год службы и ты будешь иметь право свободного поступления в любой технический вуз. Но ты попробуй хоть раз, что такое небо! Столько вытерпеть из-за этого подонка, столько перенести унижений!.. Ведь самое трудное уже позади — ты принял присягу, прошёл курс молодого бойца, заканчиваешь самый тяжёлый, первый год учёбы… Скоро весна. Начнутся полёты. Испытай, что это такое — полёт!
Этот ночной разговор я до сих пор помню во всех его деталях. Не было бы его, кто знает, как сложилась бы дальше моя судьба? Стал бы я лётчиком или ушёл бы куда-нибудь искать счастья на гражданке?
Помню, я сказал себе: действительно, раз уж поступил в училище (а я до этого не летал даже на пассажирских самолётах), почему бы хоть раз не попробовать оторваться от земли и посмотреть, что это такое. Узнать, смогу ли я управлять самолётом. А там пропади всё пропадом — и этот Борисов вместе со всем училищем в придачу! И пропади пропадом вся эта авиация, из-за которой приходится терпеть такие муки! Зато я скажу всем: да, я был в училище, не для меня все его армейские порядки, но я слетал. Я слетал! Я знаю, что такое небо!
И я решил, что ради этого вытерплю все оставшиеся невзгоды. Кроме того, у меня созрел и другой план. Если я сдам экзамены и поеду в отпуск, то «на дорожку» обязательно вымещу кулаками все свои унижения на физиономии Борисова. И многие, кстати, поддержали меня в моих намерениях. Только теперь, спустя годы, я понимаю, к каким последствиям могли бы привести мои замыслы, которые я, к счастью, не осуществил. Я, конечно, доказал бы ему кулаками, что нельзя унижать, пользуясь властью, человеческое достоинство. Хотя человек другого, не моего склада характера, доведённый до крайности, мог бы взять в руки и оружие.
Низведённый до скотского уровня так называемыми младшими командирами, он обязательно впадает в одну из крайностей. Он может впасть в депрессию, сойти с ума или наложить на себя руки. А может в состоянии аффекта застрелить своего притеснителя. А там — дисбат или тюрьма… Со всеми этими явлениями мы, к сожалению, слишком часто встречаемся сегодня.
8. АНАНАСЫ ДЛЯ БОРИСОВА
А сержанту Борисову мы всё же отомстили. И отомстили довольно жестоко. Как-то Володя Стебаков говорит мне:
— Слушай, Валер. Сегодня шестое ноября. Завтра праздник. И тебе Борисов даёт отдушину. Давай и ему тоже устроим праздник — дадим что-нибудь из посылки.
Но ребята были все против, а я всегда поддерживал мнение коллектива и тоже сказал, что ни на какую сделку с ним не пойду. Потому что это мерзкий человек. А между тем, в праздничной посылке мама прислала ананас. Этот ананас мы разрезали на мелкие дольки и всё съели, почти до самой кожуры. А кожура у ананаса, как многие знают, колючая, с мягкими шипами и жёсткими веточками. Мы собрали остатки ананаса в кучу, Володя забрал их и сказал, что пошёл выбрасывать.
После ужина меня подзывает к себе Борисов и говорит:
— Ну, наконец-то ты стал исправляться.
— В каком смысле? Что исправно делаю свою работу?
