— Звучит неплохо, — сказал я.
— Слушай, если ты придешь на «7 секунд», я тебе запишу кассету, — сказала маленькая с улыбкой.
— Ух ты, это было бы здорово, — сказал я, все еще чувствуя, что как будто притворяюсь.
— Слушай, отличные ботинки, — сказала пухлая. — Где такие достал?
— Это папины, — сказал я.
— Ух ты, — сказала пухлая. — Он тебе разрешает их носить?
— Ага, он просто не знает, что я взял их.
— Классно, — сказала маленькая.
— Ага, — сказал я.
— Ну, может, еще увидимся, — сказала маленькая. — Кстати, меня зовут Кэти.
— Привет, — сказал я. И добавил: — Брайан, — вяло пожимая ей руку.
— Ладно, хорошо, может, там увидимся, — она помахала рукой на прощанье, и вся троица удалилась, смеясь, и я подумал, что никогда раньше не был на панк-концерте, разве что у кого-нибудь в подвале, и, может быть, было бы не так уж плохо попробовать, и, может быть, пригласить Гретхен, и если она согласится, я бы даже мог заплатить за бензин, потому что, ну не знаю, мне это вдруг показалось страшно важным.
Вот так в один прекрасный день я проснулся панком. В смысле, я только и делал, что слушал Misfits, а теперь еще и Ramones, и стал постоянно носить папины армейские ботинки, даже в школу, и никто вроде не замечал, и вот я сидел на задней парте — первый урок, религиоведение, — и брат Дорбус все нудел и нудел про добродетель воздержания, и нечаянно я закрыл глаза и зевнул. И тут брат Дорбус, вполне себе молодой, высокий, в блестящих серых очках, схватил губку, которой стирают с доски, и как швырнет мне прямиком в пасть. Я закашлялся, глотая желтоватую пыль, губы защипало, и он подошел и завис надо мной, и говорит: «Вы не у себя в спальне, мистер Освальд», — такая мысль, значит, внезапно пришла в его хренову голову, и ни секунды не думая — честно, без колебаний, — я взглянул на него и говорю: «Подрочите мне», это из песни Misfits «Пуля», там Гленн Данциг поет. «Все, кто есть на вечеринке, подрочите мне». Я понятия не имел, что имеется в виду, но мне нравились слова и, в общем, ну, я немедленно очутился у заведующего по дисциплине.
Короче, я сидел в узком синем коридоре перед его кабинетом, а тут этот парень, Ник, мой знакомец по урокам химии, высокий тощий парень с бритой головой, вышел в коридор и уселся рядом со мной, а в руках у него такой же синий листок об отстранении. На нем были дешевые стереоочки, вроде тех, что вкладывают в комиксы. Он снял их, сложил, засунул в карман рубашки и огляделся. На углу секретарского стола лежала золотая ручка. Он кивнул сам себе, отметив, что секретаря нет поблизости, схватил ручку и засунул себе в рукав. Я типа усмехнулся, глядя на него. У него было длинное лицо и острые уши, как у летучей мыши, и улыбался он безумной фальшивой улыбкой, глядя прямо перед собой. Вдруг он повернулся, оглядел меня с ног до головы, потер нос, заметил значок, висящий у меня на ремне, и кивнул сам себе. 'Misfits?' — спросил он, указывая на значок.
Даже когда сидел, он был конкретно высокий, выше, чем мне прежде казалось, и на ноrax у него тоже были армейские ботинки. Голова его была побрита, и только с макушки свисали несколько длинных прядей. Так Гленн Данциг носит. Никогда раньше не замечал.
— Моя любимая группа, — сказал я, кивая в ответ, на полном серьезе.
— Моя тоже, — сказал он, улыбаясь. И указал на точно такой же значок, приколотый под воротником форменной рубашки.
— Круто, — сказал я.
— Ага, — сказал он.
— А тебе East Bay вообще по кайфу? — спросил я, занервничав и пытаясь припомнить, о чем меня спрашивал тот парень в торговом центре. — Ну, типа Operation Ivy?
— Да, они крутые, — сказал он, кивая. — Вроде ска, но все же больше панк.
— Да, мне они нравятся, но у меня ничего нет из ихнего, — сказал я.
— У меня на пластинках.
— Круто, — сказал я.
— Ага, — сказал он. — Круто.
— Ты идешь на этот концерт — «7 секунд»? — спросил я, снова пытаясь припомнить, что там говорили эти панки в торговом центре.
— Ну не знаю. Хотелось бы, но с баблом напряг.
— Говорят, должно быть круто, — сказал я.
— Да, их последняя запись что надо.
— Ага, — соврал я, понятия не имея, о чем речь.
— На скейте катаешься?
— На скейтборде?
Он кивнул.
— Да, неплохо.
— Круто, — сказал он. — Может, покатаемся как-нибудь.
— Ага, — сказал я. — Было бы круто.
— Ладно, пойду на урок. Слушай, расслабься. — Он смял свой листок об отстранении, встал и пошел.
— Ты что, вот так возьмешь да уйдешь?
— Ага. Меня только что выгнали с испанского, так что мне и тест сдавать не надо.
— Круто.
— Увидимся.
— Увидимся, — сказал я и, встав, смял свою бумажку. Отчего-то я вдруг заулыбался. Я почувствовал себя типа новым человеком, не из-за прически или одежды, или музыки — а люди вокруг относились ко мне по-другому, некоторые даже подходили и заговаривали, просто так. Это идиотизм, как это я раньше не замечал, что дело все в том, как ты на хрен выглядишь. Я уже было ушел, когда дверь в кабинет брата Карди распахнулась и он пригласил меня зайти, издевательски закивав: «Какой сюрприз, мистер Освальд, входите, входите».
Брат Карди сцапал меня за плечо и бросил на маленький стул перед своим письменным столом. «И чего вас все сюда отправляют?» — спросил он, усаживаясь и раскладывая на столе свои огромные серые руки. Его лицо было плоским и старым, как у статуи, белое лицо поверх мрачной синевато-серой униформы. «Что на этот раз?»
Я сказал, что должен был: «Мы 138», это из песни Misfits «Мы 138», я не знал, что мы за такие 138, но все равно сказал — «Мы 138» — и в эту самую секунду брат Карди тяжело вздохнул и выписал два дополнительных субботних занятия, подписал и вручил их мне, качая своей старой головой и хмурясь.
Несколько часов спустя, проходя по коридору, я заметил Рода, которого не видел целую вечность, потому что он теперь был в классе для шибко умных, решив, наверное, что там среди ботанов будет безопаснее. Он выглядел худым, нервным, он озирался в ожидании атаки из любого угла. Он шел по коридору, голова опущена, глаза зыркают исподлобья, и я остановил его и спросил: «В чем дело, Род?» — а он только покачал головой.
— Про танцы слыхал? — спросил он.
Я закатил глаза. Я об этом уже неделю думал, в частности, о том, кого пригласить. У меня никого не было. В смысле, была, конечно, Гретхен, но это, в общем, сомнительная перспектива, и, конечно, Лори, которой я пару раз пытался звонить, но она не подходила к телефону, так что выходило, что наступал очередной ключевой момент, а у меня так никого и не было.
— Нет, а что такое? — спросил я.
— Ты ни за что не поверишь, приятель. Но они собираются устраивать в этом году раздельные танцы.
— Раздельные танцы? В смысле? Для младших и старших? Но они же так всегда и делают, чувак.
— В том-то все и дело, что нет. Для белых и черных.
