Для Пашки нарисовал машину. И он исполнитель, а может, еще и наводчик. Второе пока под вопросом, выяснится, не все конфетки разом. Не исключено, что и от него куда-нибудь лучик потянется.
Особняком в этой схемке стоял Хардин. У него свой, особый состав преступления. А вот еще одна клеточка пока пустая. Мельком видел Пашка Лехиного дружка, одна особенность припомнилась: лицом темный. И сторож об этом говорил, А как ошиблись? Но искать надо, изучать картотеки. Может, Сушко из колонии добрую весть даст. Улетел вечером и домой попрощаться не забежал. Была надежда на эту поездку, на разговор с местными сотрудниками. Иначе как на этого человека выйти, когда его только через Креста взять можно. А того и самого еще найти надо.
Глядел на схемку, не упустил ли чего. На бумаге все вроде просто. Кружочки, квадратики, крестики. Жизнь людей в эту начертательную формалистику не вложишь. И за простым лучиком-вектором скрываются сложнейшие человеческие отношения.
Вложил Алексей листок в папку, поднялся, шевельнул плечами, будто стряхнул с них невидимую пыль. Пора все-таки домой...
В КОЛОНИИ
Два часа ушло на разные бумажные формальности. Что ж, в исправительно-трудовой колонии с особым режимом без этого не обойтись. Инспектор уголовного розыска Сушко это понимал, и все-таки, сидя в небольшом караульном помещении, оскорбленно подергивал губами. «Своя своих не познаша». Вот он, весь на ладошке, при нужных регалиях, с сопроводиловкой за подписью генерала. А здесь...
Наконец, появился невысокий скуластенький солдатик с раскосым разрезам глаз.
— Начальник вас просют.
«Надо же, просют», — про себя съехидничал Сушко, но поднялся облегченно: первая часть мытарств миновала.
Солдатик, в отстиранной до холщовой белизны гимнастерке («хлоркой отстирывал, салага!»), первым скользил по коридорному лабиринту, показывая в маленькие оконца какой-то зеленоватый бланк.
Вышагивал ходко за ним Сушко, размышлял. Интересно, о чем думает осужденный, когда впервые проходит этой дорогой? Понимает ли безысходность своего положения, раскаивается ли в содеянном? За эти короткие минуты многое может измениться в его характере, повлиять на дальнейшую судьбу. Именно здесь незримо пролегает та черта, переступая которую, можно впасть в безнадежное отчаяние или, наоборот, укрепиться духом, осознать свою неправоту и принять решение стать честным человеком. Все может быть. Ведь за порогом — зона, со своим распорядком и неписаными законами.
С тех пор как «спел ты на суде свою лебединую песню», а в переводе с жаргона — сказал последнее слово, и судьи беспристрастно решили твое дело, ты — осужденный. И везли тебя на вокзал в крытой машине с решеткой, и вагон ясно что не купейный, и рядом конвойные, у которых в автоматах рожки с боевой начинкой. Потому что режим судьи определили тебе усиленный, который дают не каждому и не за всякое преступление. Сильно надо насолить обществу, чтобы его заработать. И прислали тебя сюда не лежать на печках-лавочках, а искупать вину. Потому как наказан государством, задолжал ему, нарушив закон. А долги всегда возвращать надо...
Вот такие думы не покидали Сушко, пока он следовал за посыльным узкими коридорами. Звякнула последняя дверь. Солдатик ступил на чистую асфальтированную дорожку, и Сушко невольно остановился, разглядывая мелово-чистые оштукатуренные бараки, у входа в которые стояли деревянные беседки с врытыми посредине бочками для окурков.
Поодаль виднелось массивное каменное здание, в котором было нетрудно угадать производственные мастерские. А людей не видно. Бездельничать здесь не позволят. Попал — работай. Трудом доказывай желание исправиться.
И всюду аккуратно оформленные деревянные щиты-стенды.
— Чертовщина какая-то, — с иронией отметил про себя Сушко. — Аллейки, тополечки, хатки беленые...
Когда его срочно командировали сюда (раньше в колониях ему бывать не приходилось), он готовился увидеть что-то мрачное, схожее с описаниями Достоевского: приземистые казематы, окруженные тесаными трехметровыми стволами деревьев, понурых арестантов. А здесь... Ходи под топольками по чистому асфальту, дыши незадымленным таежным воздухом. Не хватает только фонтана да киоска с надписью «Пиво-воды». Если бы не замысловатая вязь проволочных спиралей, не утепленные наблюдательные вышки и зрачки прожекторов и каких-то приборов с объективами, направленных на жилую зону, так бы и думалось.
— Нам сюда, — это солдатик — малиновые петлицы. Голос у него певучий, звонкий — все они в своих степях голосисты, потому как всегда на природе, не коптят легкие городским воздухом.
— Вот здесь.
В дальнем левом углу территории, отделенной от площади и бараков невысоким дощатым забором на фоне все той же проволочной паутины краснело неоштукатуренным кирпичом двухэтажное здание. И здесь серебрились невысокие топольки, в старых резиновых шинах, превращенных в клумбы, голубели поздние какие-то невзрачные, но с резким медовым запахом, цветы. Все дышало особой добротностью, чистотой, какие бывают только у радивого хозяина.
Еще два раза молчаливый сопровождающий показал свой печатный мандат, который открывал перед ними явно запретные двери. И снова они меряли длинные коридоры, сворачивая то влево, то вправо, и Сушко дивился, как можно в таком небольшом помещении (так ему казалось со двора) понастроить столько кабинетов и запутать подходы к ним.
Перед дверью, обитой дерматином, солдатик скрипнул кирзовыми сапогами, с явным почтением произнес: «Начколонии», — и скрылся в кабинете. Стены и дверь не пропускали звуки, и Сушко опять сердито зачмокал губами. Ревизор он, что ли, таить от него свои дела. И так, дорогуши, Креста проворонили, поднесли подарочек их городу — вся милиция в запарке, покой потеряла. Но в его положении лучше вести себя тихо и уважительно, с улыбочкой на губах. А то упрется этот, который «просют», и поедешь восвояси, без нужных данных, добавишь работенки ребятам. Поневоле в товарищи набиваться будешь, чтоб в архивный отдел попасть, по-хозяйски посмотреть картотеки.
Приоткрылась дверь.
— Заходите.
Солдатику явно за что-то попало, на загоревшем лице отчетливо проступали пятна. Сушко нетерпеливо переступил невысокий, в толщину плахи, порожек и остановился.
В небольшом кабинете все сверкало полировкой. «Уютненько живут, наверное, свой мебельный цех?» По крайней мере, это не инвентарной пометки желтые столы, что стоят у них в райотделе.
Под большим портретом Дзержинского, написанным чьей-то опытной рукой, сидел сухощавый майор с морщинистым лицом, явно источенным временем или многолетней северной службой. Он поднялся и протянул вперед, словно предлагал взять, узкую подростковую ладонь.
— Копылов. Николай Иванович.
И Сушко удивился, как жестка и сильна эта ладонь. Видно, таилась в его жилистой фигуре большая, нужная ему в тяжелой работе сила, и это как-то сразу успокоило Сушко. Настроение у него поднялось, и он поверил, что его столь спешное дело решится благополучно. Не может не решиться.
— Садитесь, лейтенант, и, если можно, коротко расскажите о причине своей командировки. В предписании не все сказано. Через сорок минут надо снимать людей с работы, и мне необходимо быть там.
Сушко сел не на стул, стоящий по другую сторону стола, напротив майора, а в кресло, сбоку, и поролоновая подушка податливо приняла его тело.
— Не знаю, товарищ майор, сумеем ли мы в короткой беседе (он сделал ударение на последних словах) разрешить тот вопрос, из-за которого я сюда прилетел с Урала. В июле этого года из вашей колонии бежал Алексей Николаевич Савин, по кличке «Крест».
Сушко заметил, как судорожно потянуло лицо майора, будто у него схватило болью зуб. Но это длилось
