изоляции от общества. Тогда к чему наши с ним разговоры, его раскаяние. Выйдет ли он с зоны лучшим, чем уйдет туда? Не уверен. Годы, проведенные в колонии, только ожесточат его. И без сомнения, там найдутся такие осужденные, которые будут развивать в Пашке далеко не лучшие его черты. А это значит, что процесс перевоспитания или затянется на добрый десяток лет, или совсем не будет иметь успеха.
— Ну, не мы с тобой толкали его на такое дело.
— Все это так. Только и мы не дорабатываем еще много, порой за преступным фактом не видим человека.
— В Кресте человеческого навряд ли что осталось.
— Он сам поставил себя вне закона. И неизвестно какой след еще потянется за ним, если вовремя его не обезвредить. Лично я не успокоюсь, пока эта тварь ползает по земле.
САВЕЛИЙ ДЕЛАЕТ ВЫБОР
Набрал Крест силу, порозовел от чистого лесного воздуха, от наваристых глухариных супов. Затосковал. Вспомнилась вагонная попутчица (а что если махнуть к ней?). Прежние женщины как-то забылись. Напряги память — лиц не вспомнить, сплошная серость, угар пьяный. Ни одна угольком в сердце не запала. Да и не бывает у вора верных спутниц. Товара «этого много, красть его не надо ни у частника, ни у государства. Есть у вора удача, вино, гитара — будут и развеселые девчонки. Им ведь в отсидку не идти.
Приглядывался к племяннику Савелий, понимал его и не понимал, но разговорить не пытался. Иногда вставал в сторонке, пристально разглядывал племянника, будто приценивался к нему или искал сходство с собой, с Лехиной матерью. Молчал, думал. А о чем, невдомек Лехе.
Наконец, Крест не выдержал.
— Уйду я, дядька. Надоела эта глухомань. Документы в порядке, думал в «честные труженики» податься, да, видно, не по мне эта песня. Привык я к корешам, блат-хатам, иначе жить уже не смогу. Да и к чему? Сижу на крыльце, вроде легко дышится, а под сердцем нудит. Да и картинки по ночам снятся.
— Насчет картинок не знаю. — Савелий почесал затылок. — А жить — не гоню, провианта хватит, лес все-таки.
Сунул Крест ему деньги, сколько зацепилось из пачки.
— Достань одежонку на первый случай и прихвати выпить. Обмоем мою дорогу.
— Ладно, спроворю. Схожу утром по холодку. Есть в деревне одна бабенка, попрошу ее. Мне-то водку брать не с руки, знают, что этим делом не балую...
Участковый инспектор старший лейтенант Лапочкин, удобно опершись щекой на широкую ладонь, созерцал прямо-таки картинный пейзаж, что хорошо виделся из окна его кабинета. Высоченные, стройные сосны у своих подножий были покрыты сизовато-черненным налетом, а чуть выше наливались теплой восковой желтизной. От ярких солнечных бликов бор казался светлым, прогретым, приветливым. И если бы кто-то сейчас внимательно посмотрел на участкового со стороны, понял: отрешенный взгляд его, пожалуй, не замечает близкую лесную красоту. А дума Лапочкина была столь серьезной, что он отложил в сторону все бумаги. Разные там пьяные дебоши, ссоры женщин-соседок, лихие набеги пацанов на осенние огороды — не уйдут эти дела-делишки, не выпадут из его памяти, разрешатся мимоходом. На то он и Лапочкин, участковый с двадцатилетним стажем. А вот в сегодняшней думе проскальзывала тревога, и были к тому причины...
Вчера, в полдень, в кабинет гурьбой ввалились рабочие леспромхоза, и по их лицам он догадался: что- то произошло из рук вон выходящее. Это «что-то» стало ему понятно спустя несколько минут, когда он, укоризненно покачав головой и, таким образом, прекратив многоязыкую бессвязную речь, выслушал лишь одного — вальщика леса Виктора Шиляева. И вот что прояснилось.
В семнадцати километрах от поселка, в девяносто втором квартале, недалеко от Дианова кордона он, то есть Виктор Шиляев, вместе с трактористом Сысоевым обнаружил убитую рысь. Что ж, рысь — трофей почетный для любого охотника, когда разрешен ее отстрел. На убитого зверя обычно сбегаются глазеть всей деревней, а об удачливом стрелке вспоминают долгие месяцы. А тут мертвая рысь брошена на съедение воронам.
Но не только это насторожило леспромхозовских рабочих. Похоже, что рысь напала на человека, следы которого они обнаружили рядом. А ведь такие вести по району разлетаются со скоростью ветра, а тут — тишина тишиной. И в довершение всего Шиляев поставил на стол перед участковым маленькую желтую гильзу. Без сомнения, от пистолета Макарова, от такого, что удобно покоился на бедре участкового почти круглые сутки. Думай, мол, товарищ Лапочкин, думай. Ты властью на эти дела поставлен.
Спустя час Лапочкин притормозил старенький служебный «Урал» на обочине лесной дороги, и Шиляев провел его к высокой, одиноко возвышавшейся среди старой деляны сосне. У ее подножия лежала рысь, будто пригрелась на нежарком осеннем солнцепеке и, вопреки своей осторожности, задремала. Крупные зеленые мухи уже ползали по рыжей шерсти, роились на побуревшем боку, и Лапочкин подумал, что в этом месте в зверя, вероятно, вошла пуля. Он опять укоризненно покачал головой. Некрепкий на песчанике беломшистый дерн был истоптан, вбит, как говорится, в пыль — попробуй установить нужный для тебя следышек. Видать, прослышав про нежданную находку, полюбопытствовать лесорубы приезжали всей бригадой.
— Где гильзу нашли? — не оборачиваясь, спросил участковый у Шиляева.
— А вот здесь и лежала, рядом с деревом, — ответил тот, с удивлением наблюдая, как участковый припал на колени, приблизился лицом к белым подавленным мхам, будто принюхивался к их запахам. И не зря. Еще две гильзы углядел он в песчаной мешанине. И вот сейчас стоят они рядком на столе, отливают латунью. Какая тайна скрыта за ними? Что за трагедия разыгралась там, на косогоре? И где сейчас владелец пистолета, применивший, видимо, его в критической ситуации? Нет, как ни прикидывай, с какой стороны ни подходи к решению этой задачи, а рапорт на имя начальника писать надо. И сегодня же с попутной машиной отправить в райотдел. Там головы посветлее.
Лапочкин положил перед собой чистый лист бумаги, крутанул меж вспотевших пальцев ручку. Писал, словно бисер на нитку нанизывал, впору в лупу разглядывать мелкую вязь слов. «Докладываю, что вчера в девяносто втором квартале...» Почесал свободной пятерней затылок. Опять в райотделе по кабинетам смешок пойдет, ехидство разное: «Во владениях Лапочкина — преступление века. Рысь дохлую нашли».
Он представил, как при очередной встрече сотрудники будут участливо жать ему руку, заговорщицки подмигивать и шепотом спрашивать: «Ну, как там у тебя, рысиной шкурой на унты нельзя разжиться? Ноги вот зимой мерзнут, тепла требуют».
Лапочкин отодвинул лист с незаконченным рапортом. Не то все это. Туман, словом...
В этот момент и приоткрылась дверь его кабинета, и в просвете показалось лицо лесного объездчика Савелия Костромина.
— Разреши, Александр Палыч?
— Чего спрашивать, и так уже вошел.
— Вижу, занят ты, а тут я со своей докукой.
Примостился Костромин на стул и взглядом тоже в окно, к призывной зелени леса. Пошел по кабинету волной терпкий табачный дух.
«Эк оброс в лесу, — подумал Лапочкин, — а ведь еще, ядрен корень, побрить-подмолодить, любой одинокой бабенке под стать будет».
Не удержался от колких слов:
— Эх, Савелий, Савелий, захирел ты в своей чащобе, как пень трухлявый мохом обсыпался. Привел бы себя в порядок, оказал свое лицо в том виде, что за волосьем твоим не усмотришь, глядишь, и сосватал какую ни есть вдовицу, по-другому бы и солнце тебе светило. Эвон сколько в поселке баб без мужской опоры на корню сохнет. Вошел бы в их интерес. Одно слово тебе, глушь лесная. Ну да ладно, в сваты к тебе не набиваюсь, выкладывай, какая ко мне докука, не в молчанки, поди, играть пришел.
— Да вот прикидываю, с чего бы начать.
— Веселый ты человек, однако. Давно приметил. Из тебя слова, что гвозди ржавые из чурбака тянуть. Давай быстрее, а то у меня государственных дел по горло.
