— Мое дело как раз и есть самое что ни на есть государственное.
Он ткнулся рукой за пазуху, вытянул стопочку радужных десятирублевок, сыпанул их веером на столе.
— На вот...
Поймал недоуменный взгляд участкового.
— Это еще к чему? — посуровел голосом Лапочкин. — Я у тебя вроде не брал и тебе не одалживал. На браконьерстве тебя не ловил, хотя доподлинно знаю — не безгрешен. Но те разговоры еще впереди.
— А ты сосчитай сначала, а вопросы потом задавать будешь. То, что ты с подозреньем ко мне, я давно знаю. Но это дело хозяйское, к тому же ремесло твое обязывает, как не понять. А я вот деньги принес. Так- то... Оно, конечно, я доверия не требую и прав таковых не имею. Утерял его, доверие-то, все война, поди она к лешему. Только за те промашки отбыл я сполна. Горя, что хлебнул, не увезешь в коробе. Откроюсь тебе, было время, когда из немецкой-то неволи в свою попал, лютел здорово. Хотя и понимал, никто в эту самую РОА[6] меня не тянул. Выжить хотелось, да и другое мыслилось. Винтовку получить и — в лес. И коль такого не случилось — еще неясно, моя ли то вина. А раз сполна отсидел, значит, государством прощенный. И сегодня тебе в открытую заявляю: нет у меня к нему претензий...
Многое Савелий передумал, пока с кордона в поселок вышагивал. Вроде бы и племяш родной Леха, да и самого еще порой обида сильнее хмеля пьянит. За что десять лет в колониях мыкал? За то, что в плену сломался, пожить еще захотелось, а потому и сделал перед строем два роковых шага. А когда ответ держать пришлось, уже не доказать было, что к партизанам стежку искал. Не верили. Раз добровольно в услужение к немцам пошел — предал Родину в трудную минуту. Какие могут быть объяснения...
Молчал Савелий. Не торопил его Лапочкин, понимал: есть причины к такому разговору, а душу выворачивать наизнанку всегда нелегко. Перебирал участковый хрустящие червонцы, пришлепывал губами.
— Триста шестьдесят вроде.
— Вот я и говорю, что триста шестьдесят. Не сомневайся в этом, заноси в протокол.
— Ты мне, ядрен корень, дело толкуй, а протокол — моя забота, бумаги при случае хватит.
Скользнула тень по лицу Савелия. «Не зря ли зашел — себя вконец растревожил?»
— Я и толкую. Денежки эти не мои, и не тебе их одалживаю, а возвращаю по принадлежности, государству. Евоные это деньги, по-другому не может быть,
Насторожился при этих словах участковый, даже ладонь к уху приставил, взгляд острый, пытливый. А Савелию, и правда, будто полегчало ему от малого признания, еще многое сказать захотелось.
— Так вот, нет у меня претензий к государству и пакостить я ему никому не позволю, будь хоть это и мой родной племяш.
— Та-ак, — протянул Лапочкин, пытаясь уловить смысл в бессвязной исповеди Савелия, и, как всегда бывает в таких случаях, ухватился за последнюю фразу.
— Говоришь, и родному племяннику не позволишь?
— Выходит, так. Деньги эти он дал мне на справу да на водку. Только что эти деньги? Жалкая кучка! Углядел я, пока он в беспамятстве был, рюкзак у него этим товаром под самую завязку набит. Такую кучу заработать, пожалуй, жизни не хватит, а у Лехи, племяша моего приблудного, этой жизни на воле — с воробьиный носок. Вот и думай, где взял.
Совсем разволновался Лапочкин, подтянул поближе лист бумаги, да и забыл про него. И Савелий уже не вызывал у него сложившуюся годами неприязнь, а наоборот... Захотелось вдруг достать из стола термос и налить ему в жестяной колпачок-закрывашку смолевого чая.
— Значит, Лехой зовут племянника твоего, Алексеем?
— Так и зовут. Савин он по фамилии. Мать-то его в областном центре живет, а он в бегах, с колонии тягу дал. Он на меня в надежде, потому и открылся. Про товар свой в рюкзаке не сказывал, таится.
— Постой, постой, Савелий, как тебя по отцу-батюшке...
— Игнатьич буду.
Мысли Лапочкина, наконец, приняли четкое направление. Он многозначительно, даже как-то любовно глянул на четкий ряд медных гильз и всем телом потянулся к Савелию.
— Освети мне, Игнатьич, одну неясность. Деньги эти, конечно, в протокол занесем, как без этого, раз ты думаешь, что они государственные. А вот про племянника твоего. Как ты с ним свиделся?
— С собакой в лес пошел. Засумерничало уже. И вдруг стон слышу. Растерялся вначале. Лес, однако. А потом думаю: кому я нужен? Ну и углядел его. Лежит в лохмотьях, а они от крови мокрые. Рысь его где-то подрала, а где — не помнит. Как от нее ушел? Эта тварь такая, кровь почует — разум свой, звериный, теряет. Понятно, врачевал я Лешку, как мог. Отлежался, сейчас уходить надумал. Приоденется вот и двинет.
— Приоденется, говоришь, ядрен корень? А когда он тебя поджидать будет, как сговорились?
— К утру я обещался. Сказал, что загляну тут к одной.
— Так, — кашлянул Лапочкин и решительно взялся за телефонную трубку...
ИСХОД
Рано утром ушел Савелий, а во сколько, Крест и не слышал, спал крепко. По заботам своим лесным, а может, сразу в поселок направился. Договорились, что день-два пробудет еще на кордоне Крест, а там сведет его Савелий заросшими просеками к дальнему поселку, покажет издали на стоянку маршрутного автобуса — на том и расстанутся. Навсегда ли — судьбы не предскажешь. Верней всего, что так. Окончательно понял Леха: и этот паспорт ему для короткого покоя. Одно у него обличье, хоть сто документов меняй. И не будет ему радости без приобретенной «профессии». Бежать-ехать на работу, потеть за норму — не его это дорога, пускай по ней другие спешат, красным числам в календаре радуются.
Так размышлял Крест, отдыхая на кровати, застеленной истертым тулупом. Поджидал Савелия, одежонку обещанную. И тут что-то насторожило его, не сразу понял причину внезапной тревоги. Потом догадался: за оградой люди.
Он затаился и тут отчетливо услышал нерешительный стук в горничное окно, приглушенный двойными рамами голос:
— Есть кто живой?
Крест быстро поднялся, и вдруг его ожгло: калитка в ограде закрыта изнутри. Утром, побывав во дворе, он увидел непритворенную калитку и, наверное, машинально, чем с каким-то умыслом, прикрыл ее и задвинул тесаной березовой щеколдой. За двухметровый дощатый забор не всяк заглянет, а потому можно без опаски греться под скупым осенним солнцем, ходить двором по мягкой желтеющей траве конотопке.
Больше всего (это от тюремного карцера) Крест не любил узких и мрачных помещений. Давили они на него, вызывали удушье и тошноту. Вот потому тайком выбирался каждый день в ограду, когда Савелий, заперев его на замок, уходил по своим делам. Правда, приходилось для этого использовать устроенный под домом переход из подпола в погреб, а оттуда на улицу. Не знал Савелий, что нарушаются его наказы. И вот сейчас этот голос. Кто там? Зачем? Толкнулись, конечно, в калитку, а она заперта. Вот и решили: хозяин дома.
Залюбопытничал Крест, хотя и стыла где-то у сердца льдинка. Сторожко, по-волчьи метнулся в маленькую горенку, и половицы не скрипнули. Пестрые, с голубой основой занавески прикрывали окна. Застыл у оконного косяка, ощущая резкий запах герани, ждал.
— Есть кто дома? Откройте!
Слегка, двумя пальцами, потянул Крест ситцевую занавесь. В образовавшийся просвет увидел: в двух метрах вполоборота стоял молодой парень, одетый, как и многие грибники, в брюки, заправленные в зеленые резиновые полусапожки и легкую брезентовую штормовку. Из-под голубого берета выбивались русые волосы. И лицо скорее растерянное, чем любопытное.
Еще раз стукнул в раму легкий кулачок.
