Диск

Однажды я застал его за копированием большой композиции «Изгнание из рая». Но, вглядевшись пристальнее, обнаружил, что Адриан обошелся со святым сюжетом весьма вольно. Собственно, схема не была нарушена, все было на своих местах: Адам и Ева, под конвоем раболепных ангелов, с факелами в руках шествуют вон из рая; силуэт господа едва виднеется в райских кущах, отягощенных плодами; из треугольной кельи зорко следит за первыми грешниками его карающее око – дирижер всего мирового оркестра.

Но Адам и Ева, вырвавшись из господнего заповедника, весело бегут по тропинке; горящие факелы кажутся цветными шарами в руках детей, когда они играют на пляже. Наши предки-браконьеры бегут к хижине с явным намерением уберечь от косого ока запретное. На то их воля, влюбленных браконьеров! Ничего запретного.

Око предостерегает. Из треугольной кельи, на башне стражи, окруженное светлым нимбом (теперь я понимаю, что это был предшественник радарной установки для улавливания еретических мыслей), смотрит Око, увенчанное гневной бровью…

Сотворив небо и землю, звезды и воду, деревья и животных, создатель, закрывшись в самом себе, поспешил отгородиться от вся и всех реестром заветов. Хочешь не хочешь – повинуйся. Хочешь не хочешь – моли о пощаде. Хочешь не хочешь – пей, Григорий, свяченую воду. Хочешь не хочешь – проси отпущение грехов. Хочешь не хочешь – бойся. Хочешь не хочешь – кланяйся, земля, господу, Угрюмому Оку. Дозорному Оку.

Адам и Ева первыми бросили вызов, Адам и Ева посмели. И Око лишилось людей, осталось одиноким. Одиноким в своей треугольной келье, одиноким в своей недосягаемой башне, довольствуясь ореолом славы. Око без людей. И без тоски по ним.

Я поделился с Адрианом своим непосредственным впечатлением.

Он внимательно выслушал меня, потом рассмеялся:

– Так ведь это мой отец, его высокомерное око.

В моей памяти сохранился еще один эпизод. Был конец лета 1939 года. В тот день землю щедро поливал дождь. Капли соединялись в звонкие ручейки, а те спешили превратиться в потоки, шумно бегущие по обочинам мостовых, вниз, к вокзалу, и дальше в луга, в долину, где их ждал с пересохшими губами Боураш. Рамидава подставляла ягодицы дождю, трепеща от наслаждения.

Дождь, теплый и бурный, приносил после знойных дней приятную свежесть. Мы с Адрианом сидели в харчевне за угловым столиком, на котором уже стояли две кружки пива и мититеи.[4] В открытое окно нам были видны мальчишки, которые носились с кипами газет и горланили на всю улицу, оповещая о «спыциальном выпуске». Мы подзываем мальчишку, и он сует нам газету. Огромные, кричащие, бесстыжие буквы нагло маршируют по всем страницам, буквы – как орудийные дула, как решетки, как колокола тревоги, как острые серпы, как тяжелые наковальни, как зажигательные бомбы. На первой же странице драматическая новость: легионеры выстрелами из пистолетов убили Арманда… На фотографии – лимузин, через открытую дверцу видно поверженное тело, ноги свисают в пустоту.

Дождь то ослабевал, то усиливал свою назойливую дробь. Босые, закатав штанины, шлепали по лужам пацаны с «выпуском».

Газета комментировала, философствовала, измышляла всяческие пророчества, козыряла своими интервью. Набухала, готовясь взорваться, вторая мировая война. Европейские страны лихорадочно вооружались, экономика падала. Журналисты цветисто и многословно спешили наперегонки поделиться прозорливостью, предвидением событий, не подозревая, что они больны куриной слепотой. Им война представлялась в отдалении, за пределами собственной страны, где-то там, «свежая и веселая война тевтонских богов». Там, на чужой земле.

Просматривая газетные страницы, мы поневоле приходили к выводу, что только простой человек, который тяжко трудился, терпел лишения, испытывал неуверенность в завтрашнем дне и жил, по выражению тех же газетчиков, без больших горизонтов, – именно он тревожился приближением большой беды, предчувствуя, зная по опыту, что войны, как и пожары, не признают границ. Он не тешил себя надеждой, а спешил собрать скудный урожай, запастись картошкой, луком, салом, пшеницей, кукурузой и вином. Из того, что он выращивал, ему доставалась мизерная доля, но он боялся потерять и то немногое, что имел.

И все же нельзя сказать, что государственные деятели, в чьих руках оказались надежды и судьбы Европы, игнорировали надвигающиеся события. Отнюдь! 9 июня Невилл Чемберлен с грустью в голосе заявил: «…уже год, как я не могу спокойно провести уик-энд вплоть до Троицы, когда получаю возможность доказать своим рыбам, что не забыл искусства подсекания на крючок». Бедные рыбы! Столько месяцев они были лишены внимания хозяина! Простит ли история подобную небрежность? Никогда. Хотя в древности подобные прецеденты и случались, современная цивилизация полностью их исключает. Два тысячелетия назад человеческое общество допускало рабство, но отношение властителей к рыбам было полно изящества. Цензор Крассус носил траур, когда его любимая рыба погибла. Только царственные умы способны достичь таких высот добродетели! Жаль, что Цицерон не сумел оценить всей глубины этой рыбьей драмы, иначе он воздержался бы от столь поспешных выводов, кои он изложил в письме к Помпониусу Аттикусу: «Великие умы полагают, что притрагиваются к небу пальцами, когда пестуют в бассейне старых карпов, берущих корм из их рук, и не тревожатся о государственных делах».

Но что за дело Чемберлену до колкостей древнего Цицерона. Возможно, он помнил, что история повторяется и повторяются тяжкие дилеммы любителей рыб, В те месяцы, когда его рыбы тосковали, пуская пузыри, теория грубой силы и минимума серого вещества привела в движение бронированные армии. Всеобщая бойня была на грани.

– Да, кажется, мы вот-вот увидим эту «веселую войну», – откладывая газеты, сказал со вздохом Адриан.

– Ну, не так страшен черт, Адриан, – возразил я. – В Турине Муссолини заявил, что не видит причин, которые могли бы привести к войне. Из того, как ведутся секретные переговоры, видно, что все хотят избежать войны.

Адриан усмехнулся.

– Дуче хитрит, он вообще мастер рядиться в шутовские одежды. Пройдут три или четыре десятилетия, и эти заявления покажутся фарсом. Это второй Нерон, который сам же поджег Рим, а потом искал виновных.

Дождь, удвоенный шелестом кленов, лопотал за окнами. Наши голоса терялись в густом табачном дыму. Мы искали истину, не подозревая, что скоро война разлучит нас навеки: один найдет упокоение на погосте, другой, оставшись в живых, сочтет своим долгом воссоздать его образ из желтых искр и пепла.