огляделась, а потом стала просить, чтоб ее впустили. Объяснила часовому, кто она да зачем пришла, она бы ему про всю свою жизнь рассказала, но он только мотал головой, не впускал, а потом разозлился и велел перейти на другую сторону. Тогда она нагнулась к девочке: — Таня, ты проси…
Девочка подняла свое худенькое глазастое личико и стала просить:
— Дяденька, пропустите… Нам к самому главному. Дяденька…нам очень надо!
Часовой снова велел перейти на другую сторону.
Перешли.
Сели на другой стороне улицы на траву и не сводили глаз с большого дома напротив, трехэтажного, самого красивого в городе, с коричневой вывеской. С двумя коричневыми вывесками — одна слева, другая справа от входа.
В тот день, едва придя с работы, Винцас спросил:
— Газету читала?
— Читала.
— Какой ужас, мама. Какой ужас… Кто бы мог подумать?
— Да, — ответила она. — Хоть стой, хоть падай…
— Они лечили самых больших людей, в Кремле.
— Да, — ответила она.
— Мама, я вступаю в партию.
— В партию?
— Сегодня подал заявление.
— Молод еще… Мог бы подождать…
— Нет. Сама видишь, нельзя.
Она долго молчала. Потом ответила:
— Ты уже не ребенок, сам знаешь что делать. Я тебе ничего не запрещала, хоть и вечно дрожала над тобой. Вступай, если так нужно тебе, Тане, всем людям. Только не потому, что там… в газете пишут…
Больше ни слова не сказала.
Может, и этого не стала бы говорить, если б не была матерью.
— Мама! Как ты можешь…
Промолчала.
Она не знала, что такое партия. Знала, что такое власть. Для нее это было одно и то же — что партия, что власть. Не отделяла.
Каждый день радио говорило и газеты писали, но все слушать, все читать не успевала, и без того хлопот по горло, а тут еще Виктукаса отняли, и осталось пустое место — еще одним пальцем меньше. И забот прибавилось, и уставать стала.
Все спали, когда загремела дверь.
Господи, кто?
Кто там?
Лесные братья? За Винцукасом пришли… Господи! Да ведь так давно это было… Уж лучше бы в колхоз пошел с этой своей докторшей, что из речки вытащил. Зря она противилась, ну и что, что с ребенком…
Долго не отпирала, все прислушивалась.
Подошел Винцукас с топором в руке.
— Пусти.
Нет, слава Богу, обозналась. Все страх. Все этот несусветный страх давнишний.
Но и эти — за Винцукасом.
Не может быть. Не может быть…
За Винцукасом?
В одной, в другой комнате порылись. Танины тетрадки, книжки разворошили. Все бумаги какие-то искали. Письмо от Винцасова дяди в карман спрятали.
— Это ерунда, чепуха какая-то, — улыбался Винцас. — Не бойся, мама. Ерунда.
Она шла сзади, как была, босая, натянув только юбку и накинув платок. Те ругались, но она все шла за ними, поотстав немного, пока не дошла до этого дома, большого, самого красивого в городе.
День прождала, ночь, пересчитала доски в потолке. И так целую неделю. Когда же эта чепуха, ерунда эта кончится?
Она сидела в чистой комнате — в кабинете самого первого секретаря, сидела в мягком кресле, перед старым знакомым — Юодейкой. Кресло было такое мягкое, что даже неловко. И на душе светлее стало, немного отлегло от сердца.
— Что?! Винцукаса? — усмехнулся Юодейка.
Он же знает его, еще с войны знакомы.
Разве не он и рекомендацию Винцукасу давал?
Стал звонить по телефону, посмеиваясь, а потом уже и не говорил почти, слушал только. Затем трубку положил, глаза потупил. Поняла она, что надо вставать, уходить. Он тоже встал, поцеловал ей руку, все не подымая головы.
— Не бойся. Не отчаивайся. Подождать придется. Подождать… Так быть не может, сама ведь видишь, понимаешь ведь. Надо ждать, вернется Винцукас.
Он говорил тихо, по-прежнему не подымая головы. Так тихо, что она с трудом разбирала слова.
— Если будут неприятности или что-нибудь понадобится — Приходи, я всегда…
Знала, можно прийти к нему.
Но какие могут быть неприятности, хуже той, что с Винцукасом?
Ждать?
Ждать она привыкла. Может и еще подождать, только знать бы, чего ждешь.
Что она делает сейчас?
Ждет.
Сидит перед большим домом с коричневыми вывесками и ждет самого главного. Если к нему, внутрь, не пустили, она может и здесь посидеть, дождаться. Как будет он домой идти, она и подойдет, поговорит, все ему выложит.
Человеку в жизни не столько ждать приходится. Что там час-другой!
Могли бы уже и кончить ерундой-то заниматься да отпустить Винцукаса.
Смотрят они с Таней на плотно завешанные окна в доме напротив и не знают, что там творится, чем там люди заняты.
Не знают, что стоит Винцукас вон в той комнате у стены, на вопросы отвечать должен. А он не отвечает, молчит. Не знает, что сказать, не понимает, что случилось.
Хотел все с самого начала выяснить. Посмотрел человеку, который вызвал его, прямо в глаза.
— Товарищ кали…
— Был, пока ты там, по улице, ходил. И тогда он замолчал. Замолчал — и ни слова. Порой хотел бы заговорить — не может.
— По чьим указаниям подделал документы?
— Твоя фамилия Каган?
— Имя Велвел? Отца звали Арон?
— С какой целью подделал документы?
— Согласно костельной метрике? Кто ее выдал? Не тот ли викарий, которого мы на двадцать пять отправили?
— Если ты Каган, почему ты Винцас?
— Кто ты? Еврей? Литовец? А может, космополит? Нет? Года три назад по всей округе таких искали, а не знали, что рядом, под боком притаился.
— Соблазнил дочь честного гражданина Лапкаускаса. Он первым землю отдал, первым на выборы приходит, трудовое задание изо дня в день перевыполняет. А ты ребенка сделал, бросил девушку, хотел своим аморальным поведением замарать высокое звание советского работника! Советскую власть дискредитировать!
— Мы теперь все распутаем… Мы докопаемся, почему в твоих колхозах дела не идут на лад. Мы все
