близнецы. По всем углам ребятня ползает — ив избе полно, и двор полон.
Она не. думала, куда идет, но все равно знала: есть лишь одна дорога, та, что ведет ко двору Ятаутасов. Куда ж еще?
Ятаутас сам вышел из избы и детвору выпроводил. Чего там в бабьи дела мешаться, еще скажешь слово какое, а подумают невесть что. Лучше не связываться с бабами. Захватил косу и пошел на двор — отбивать. Все одно не сегодня, так завтра придется, никто за тебя не отобьет, все сам делай.
Тихо было в избе. Юозукас спал, убаюканный дорогой. Сели женщины на широкую, длиной во всю комнату, лавку, на которой и сидят и спят. Сели, посмотрели друг на дружку. Потом Ятаутене, наклонившись, впилась глазами в младенца. Тот спал себе — ему хоть бы что!
— Куда же ты теперь? — спросила Ятаутене.
— Не знаю.
— Не думала еще?
— Не знаю…
— Ступай в город. Все не навоз месить.
— В город?
Города она боялась, не хотела в город. Ей казалось, будто все двери там скрипят, как в ту ночь, в клети.
— В город. Кому ты нужна здесь такая? В страду еще возьмут батрачить, а потом как знаешь. И голову где приклонить, не сыщешь.
— В город…
— Поживешь, послужишь, а там видно будет. Только бы к хорошим людям попасть.
— Где же их искать, хороших-то? — Не знаю. Авось Бог не выдаст.
— А как же…
Возьмем Юозукаса; возьмем. Одним больше, одним меньше… У меня-то уж, слава Богу, своих не прибавится.
— Я… в долгу не останусь, рассчитаемся, правда… Она схватила руку Ятаугене и стала целовать.
— Спасибо вам… Благодарствую… Спасибо…
— Чего уж там… И молочка ему расстараемся, и хлебца с сахаром пожую. Сколько такому надо! Сколько?
— Спасибо… Благодарствую…
— Завтра базарный день, сегодня у нас переночуешь, а наутро выйдешь с солнышком и найдешь, что надо тебе. Только сахару хоть изредка приноси. Сама знаешь, сахар у нас не водится.
На том и поладили.
Поладили.
— Но-о-о! Но-о-о, гнедой!.. — донеслось с дороги. Стало быть, выехал. Значит, площадь совсем пуста. Господи Боже мой, надо в магазин. Ведь сейчас закроется, правда, закроется! Она бежала, тяжело дыша, как в тот раз, когда уходила из дому, уходила с узелком и с Юозукасом на руках.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Она прижимала к груди Юозукаса.
Ее усадили на диване поудобнее.
Она сидела и кормила мальчика.
Еще не знала, как его звать.
Едва она робко вошла в комнату, едва увидела мальчика, как сердце забилось часто-часто. Ей подали мальчика, и она поискала глазами, куда бы сесть.
Ее усадили на диван.
Диван был мягкий, а мальчик — маленький, теплый. Она положила его к себе на колени и тут же стала расстегивать блузку.
Хозяйка с хозяином, присев рядом, смотрели на нее не отрываясь, но потом он, что-то вспомнив, вышел. А ей-то что, мог и не уходить. Она кормить будет.
Но он уже вышел на кухню, стал перед тазом с теплой водой, помешивал эту воду пальцем и чему-то улыбался.
Ей и в голову не пришло, что надо ополоснуться, а они тоже ничего не сказали, хотя хозяйка и приготовила большой эмалированный таз с теплой водой.
Расстегнув блузку, она опять заметила, что та намокла, — два больших влажных пятна на груди. Еще сильней заторопившись, она вынула грудь, только тут почувствовав, какая она тяжелая, набухшая.
Мальчик ухватился ртом, ручонками, и казалось, никогда не выпустит.
Она вздохнула и зажмурилась.
Уже не видела ни хозяйку, осторожно присевшую на краешек дивана, ни хозяина, который, стоя в кухне, улыбался и помешивал пальцем теплую воду в эмалированном тазу.
Зажмурив глаза, она прижимала к себе мальчика.
Прижимала к груди Юозукаса.
Теперь и она улыбнулась.
Мальчик такой голодный! Так хочет есть, так заждался!
Ее мальчик, ее Юозукас. Не потому ли он так жадно припал к ее груди?
А ее все не было и не было. Такой круг сделала, пока наконец пришла домой…
Она все-таки успела в магазин, когда взъерошенного мужичонки уже и след простыл. Чего она так рвалась туда?
С замирающим сердцем поднялась по шести, а может быть, семи каменным ступенькам, медленно толкнула дверь. И дверь подалась, отворилась, тонко ужалив звоном колокольчика.
Хорошо, что успела.
Магазин внутри был большой, с широкими прилавками вдоль стен. А уж тканей, тканей! Такие тонкие… И ни живой души — ни по ту, ни по эту сторону прилавков.
Все рулоны, рулоны…
Она осторожно потрогала один. Материя была скользкая, блестящая и прозрачно-тонкая.
Вот бы ей на платье такую, блескучую, гладкую, с зелеными клеверочками. В самый раз бы к новым коричневым туфлям. Сразу б кто-нибудь в услуженье взял.
Нет, никакого другого места ей не надо. Хочет здесь, в магазине, стоять за прилавком, перебирать в руках тонкие скользкие ткани и нахваливать всем и каждому: покупайте! покупайте!
Когда-то, давно, она была здесь. Вместе с Винцасом. И так же гладили они разноцветные рулоны.
— Вот заработаю денег, вернусь и куплю тебе самое нарядное платье. И еще одно — белое, с фатой. И уехал.
Ей хотелось бы стоять за прилавком. Покупайте, покупайте мануфактуру!
— Что угодно, барышня? Что вам показать?
В глубине магазина была тяжелая занавесь, а за нею дверь. Оттуда вышел хозяин — невысокий, толстенький, в застегнутом жилете. Из средней петельки в карман жилета спускалась толстая желтая цепочка. Небось и часы золотые при ней.
Хозяин ловко взобрался на лесенку, достал с полки рулон, бросил на стол, потом еще один — и снова бросил.
Падая, они шелестели, как живые.
Она попятилась.
Хозяин перегнулся через прилавок.
