человек, и лучше это знать. Так говорил он себе, но пока еще не мог таким образом думать. Икона путешествовала с его семьей, как дорогое домашнее животное, так далеко и так долго, что он продолжал горевать о ней, жалеть ее, жалеть себя и нуждаться в утешении.
Пэтти частично отвечала этим потребностям. Она постоянно горестно восклицала, воздев руки, оплакивала его потерю. Он бессвязно рассказывал ей об иконе, продолжал говорить о своей семье, о матери и сестре. Он поведал ей такие вещи, о которых не думал, что сможет кому-нибудь рассказать. Это привязывало Пэтти к нему. Часть его сущности переместилась в нее. Конечно, она не могла этого понять, как и не в состоянии была стать стареющим русским эмигрантом, с европейским нутром. Но она знала о лишениях и смотрела на него своими темными глазами с красноватыми белками, повлажневшими от сострадания, улыбалась и кивала из-под потока черных волос и, вздыхая, склонялась к нему, как будто такое огромное сочувствие приносило физическую боль.
Он пытался заставить ее говорить о себе, и она рассказала ему немного о своем раннем детстве, утверждая при этом, что плохо помнит его, а у взрослой прошлого не было. Однажды она заметила: «Я еще не существую». «Я заставлю тебя жить», — уверенно сказал про себя Юджин. Ему очень хотелось касаться Пэтти. И он прикасался к ней, и не только во время рукопожатий, но мимолетно и тайно, как будто не замечая того; похлопывал ее по руке, рассказывая историю, или поглаживал по плечу, предлагая чай. Он намеревался коснуться ее волос. Эти прикосновения создавали в комнате своеобразный материальный образ Пэтти, притягивающей своим присутствием и манящей ложными надеждами. Порой таким же манящим казался ему настойчивый взгляд ее глаз, кроваво-красных в уголках, горячих, когда она в немом смущении обращала к нему вопрошающий взор. Ему пришла в голову мысль, что он, похоже, влюбляется в Пэтти. Когда он подумал об этом, то сразу же успокоил себя, повторив слова, которые она так часто говорила: «Я здесь, я дома, я скоро вернусь». У него было много времени, чтобы узнать Пэтти, ее присутствие казалось ему необходимым, естественным, утешающим.
— Привет, — Лео просунул голову в дверь.
— Заходи, заходи.
Лео редко приходил. Юджин вскочил, ощущая неловкость в присутствии сына, как будто электрический разряд ослабил его и вывел из строя. Он резко отошел от кровати и прислонился к стене.
— Я уже лет сто пытаюсь зайти к тебе. Думал, эта баба никогда не перестанет здесь тявкать.
— Мне бы хотелось, чтобы ты не говорил таких гадостей, — машинально, устало сказал Юджин. Ему приходилось так часто повторять это.
— Ну, это же не обидело ее, не так ли? Хорошо, извини. Не хочешь сесть? Ты выглядишь так странно, стоя там в углу.
Юджин сел. Он рассматривал своего высокого стройного сына с нескрываемым удивлением, которое никогда не уменьшалось. Его поражало, что он такой взрослый, большой, красивый и такой дерзкий. Вместе с удивлением пришли робость и смутная боль невыразимой любви. Они вечно говорили друг другу глупости, не могли наладить контакт, да и ухватиться было не за что. В лице Лео Юджин читал изумление, равноценное своему собственному, выражение неуверенности, полной тревожных предчувствий. Они, словно неясные, не поддающиеся контролю существа, предстали друг перед другом в комнате. Юджин сгорбился.
— В чем дело?
— Я должен кое-что сказать тебе, вернее, кое в чем сознаться.
— В чем?
— Это насчет той старой штуки.
— Какой штуки?
— Иконы.
— О, ее нашли? — Юджин забыл свое горе. Его тело как будто снова налилось силой.
— Не совсем. Но я знаю, где она. По крайней мере думаю, что знаю.
— Где же, где?
— Не так быстро, — сказал Лео. — Это долгая история. Не возражаешь, если я сяду на кровать?
Он забрался на нижнюю полку и сел подобрав колени.
— Где она? Что с ней произошло?
— Ну, видишь ли, я взял ее, так сказать.
— Ты взял ее?
— Да. Мне нужны были деньги, так что я взял ее и продал. Думаю, она еще в том магазине, куда я ее отнес.
Юджин молчал. Он почувствовал острую боль унижения и не мог взглянуть на Лео, как будто ему самому было стыдно. Юджин смотрел в пол. Лео взял икону и продал ее. Это не просто потеря, как он воображал и с чем пытался примириться. Это было нечто гадкое, личное, опозорившее и отбросившее его назад. Он опустил голову и продолжал молчать.
— Ты же не рассердишься на меня?
С усилием Юджин посмотрел на ссутулившегося мальчика. Он не испытывал гнева, только стыд и замешательство человека, который позволил обидеть себя и победить. Он, как удары бича на своем теле, почувствовал стыд прежних лет, проведенных в трудовом лагере. Наконец он сказал:
— Слезай с кровати и дай мне посмотреть на тебя.
Лео тотчас же вскочил, встал перед отцом и, чуть подпрыгнув, соединил пятки. Уголки его большого рта непроизвольно приподнялись, напоминая карикатуру на счастливого человека. Его бледное веснушчатое лицо выражало внимание и ожидание.
— Зачем ты сделал это, для чего тебе нужны были деньги?
— Ну, видишь ли, я знаю, это ужасно, но думаю, мне лучше рассказать тебе. Я растратил средства колледжа из банка клуба, казначеем которого я был. Я потратил деньги на массу разных вещей, по мелочам, как ты бы сказал. А затем я должен был отчитаться.
Юджину казалось, что он загнан в угол, — чувство, не раз уже испытанное прежде. Лео разыгрывал сцену и принуждал его играть тоже. Неужели не было никакого выхода, никаких способов поговорить просто и прямо друг с другом? Однако ни призыв, ни крик не могли прорваться через такой знакомый поток краснобайства. Он смотрел вниз на остроконечные башмаки Лео. Гнев мог бы помочь, но он не ощущал гнева, только печальное, пристыженное чувство поражения. Он — человек, над которым издевается собственный сын, и он ничего не может поделать.
— Не следовало так поступать. — Слова, которые он произнес, показались ему совершенно бессмысленными. Их можно было с равным успехом сказать Гитлеру или урагану.
— Я знаю, но мне нужно было достать деньги. — Лео говорил объяснительным и энергичным тоном. — Иначе я был бы обесчещен.
— Ты и так обесчещен. Но теперь это уже не имеет значения.
Юджину хотелось, чтобы Лео ушел. Ему нужно поскорее прекратить эту боль.
— Боже мой, ты не можешь так говорить. Конечно же это имеет значение. Во всяком случае я собираюсь вернуть ее тебе.
— Не представляю, как ты сможешь это сделать, если ты уже потратил деньги. Да и не хочу ее возвращать. Я смогу обойтись без нее.
— Ты не должен прощать меня таким образом!
— Я не прощаю тебя. Я просто не хочу больше об этом говорить. Все это не имеет значения.
— Пожалуйста, не будь таким спокойным. Ты должен прийти в ярость и надавать мне пощечин.
— Я едва ли смогу сделать это сейчас, — сказал Юджин. Насупившись, он поднял глаза и посмотрел в бледное напряженное лицо, затем добавил: — А теперь, пожалуйста, уходи.
— Но я еще не сказал, как сожалею о сделанном.
— Ты не сожалеешь.
— Ну, знаешь ли, это такое душевное состояние, не стоит об этом говорить.
— Достаточно того, что ты украл мою икону, — сказал Юджин. — И я не желаю слушать твою безумную болтовню. Я не понимаю тебя. Никогда не понимал.
— Так-то лучше. Ты начинаешь сердиться. Это пойдет тебе на пользу. Может, и мне заодно.
