Постепенно начали обретать свою форму альков и изголовье кровати Элизабет.
Мюриель почувствовала прикосновение к плечу. Она отодвинулась, пытаясь снова собрать воедино хрупкий образ, который теперь задрожал, как потревоженная вода. Наконец ей удалось сконцентрировать внимание на маленьком ясном кружке. Она увидела конец шезлонга, придвинутого к зеркалу и отраженного в нем, за ним — кровать с разбросанным бельем и Элизабет, которая находилась в постели. Она увидела ясно, и в то же время как во сне, движущуюся голову Элизабет, наполовину срытую потоком волос, и ее обнаженное плечо. Затем какое-то движение, другие формы и внезапное сплетение слишком многих рук. А за потоком волос разглядела медленно поднимающиеся из объятий голову и ужасающе бледное обнаженное тело своего отца.
Мюриель попятилась от щели. Она двигалась медленно, с силой и точностью стального механизма. Она поднялась на ноги и стояла там, в темной комнате, недвижимая и застывшая, как башня. Казалось, время остановилось, пока медленно, но верно она осознавала, что же увидела. Она вспомнила о присутствии Лео, который уже какое-то время теребил ее. Внизу снова прошел поезд.
— Дай теперь мне посмотреть.
— Она раздета, — сказала Мюриель.
— Дай мне посмотреть.
— Нет.
— Я посмотрю.
Лео стал ее отталкивать. Мюриель, сопротивляясь, уперлась в его плечи. Лео, что-то шепча, начал толкать ее сильнее. Мюриель обхватила его талию одной рукой, а другой схватила за шею, пытаясь оттянуть его голову. Их ноги сплелись, и он стал терять равновесие. С оглушительным грохотом, продолжая бороться, они упали на пол. В комнате зажегся яркий свет.
— Извините, — сказал Маркус Фишер.
Он стоял в дверях, держа в руках пакет, завернутый в коричневую бумагу, и букет хризантем, за его плечом маячило мрачное, встревоженное лицо Пэтти. Лео и Мюриель, теперь отчаянно отталкивая друг друга, откатились в разные стороны.
— Я так сожалею, — проговорил Маркус. — Я ужасно сожалею.
Мюриель стала подниматься.
— Я так сожалею, — повторил Маркус. — Ужасно глупо с моей стороны. Я искал комнату Элизабет. Ну конечно, это, должно быть, следующая дверь.
Он попятился назад.
Мюриель видела, как он выходит в коридор, слышала взволнованный голос Пэтти. Как только Маркус снова двинулся, Мюриель бросилась к двери. Она задыхалась. Придерживаясь за край двери, она во весь голос закричала, громко и отчетливо впервые в жизни произнося имя своего отца:
— Карел! Карел! Карел!
Глава 17
— Карел! Карел! Карел!
Маркус Фишер, все еще ошеломленный внезапным и неожиданным зрелищем Лео и своей племянницы, обнимавшихся на полу у большого бельевого шкафа, пришел в полное замешательство, услышав так громко прозвучавшее имя брата. Странный крик, крик, в котором отразились и страх и угроза, стих, заставив парализованного и потрясенного Маркуса замереть в коридоре. Цветы свисали из его руки до полу.
Что-то пронеслось мимо него. Лео достиг верхней площадки и, казалось, слетел с нее одним прыжком. Удаляющийся топот его ног перерос в подземный гул поезда. Дом задрожал. Перед ним предстало лицо Мюриель. Она стояла рядом, прислонившись к закрытой двери. Лицо ее напоминало древнюю набальзамированную маску, напряженную и застывшую. Безжизненный рот открыт, как бессмысленная щель. За его спиной Пэтти продолжала что-то сердито ворчать, но он не мог разобрать ни слова. Отшатнувшись от женщин, он развернулся и положил цветы на стол. Он заметил, что столешница инкрустирована различными сортами мрамора: коричневого, зеленого, белого. Коридор был плохо освещен. Он оглянулся на ступени, ожидая увидеть высокую фигуру брата, возвышающуюся над ним.
В обернутом в коричневую бумагу пакете находилась икона Троицы, представленной в виде ангелов. Ему пришлось заплатить за нее триста фунтов в антикварном магазине. Конечно же, он ни минуты не сомневался в своих намерениях; как только узнал о курьезной беде, в которую попал Лео, его сердце сразу же решило за него. Теперь он испытывал не лишенное приятности чувство стыда, понимая, что должен быть строже с Лео, намного строже, сохранять при этом достоинство и прежде всего держать его на расстоянии. Вместе с тем он хорошо осознавал свою слабость, которая делала невозможной эту строгость. Мальчик манипулировал им, и они оба хорошо понимали это.
Маркуса очень радовало, что у него появилось практическое дело, связанное с обитателями дома священника. Ему отчаянно хотелось увидеть своего брата снова, увидеть его лицо, скрытое во время их последней встречи, которое предстало пред ним во сне в виде обезображенного лица демона. Ему было необходимо отогнать этот призрак, позволить повседневной и простой реальности обратить эти беспокоящие образы в бегство. Это казалось еще более настоятельным в отношении Элизабет, образ которой изменялся в его воображении совершенно независимо от его рационального сознания. Невинной и милой девушке, какой он ее помнил, угрожала опасность превратиться в его представлении в медузу. Он должен увидеть Элизабет, реальную Элизабет, как можно скорее и остановить в себе тот жуткий процесс, который, казалось, обретал над ним все большую власть.
Возвращение иконы представляло собой уважительную причину для визита, — возможно, это даже поднимет его авторитет. Маркус вообще намеревался спросить сначала Юджина и заручиться поддержкой Пешковых, прежде чем действовать дальше. Однако он еще больше осмелел, когда дверь дома священника внезапно распахнулась перед ним, пропуская уходящего электрика. Как во сне, Маркус вошел. Поблизости никого не было. Он знал расположение комнаты Элизабет, или по крайней мере ему так казалось. Во время своих ночных вылазок к запретному дому он уже мысленно все представил. Тогда казалось вполне возможным стремительно подняться по ступеням и попытаться предстать перед лицом безобидного существа, которое стало теперь так нелепо пугать его.
— Ну, Маркус.
Появился Карел. Маркус смотрел на пуговицы черной сутаны, затем поднял глаза на лицо брата. Оно блестело, как эмаль, как фарфор, и Маркус впервые обнаружил, какими голубыми были глаза брата. Они смотрели на него, отливая голубизной небес или цветов. Темные волосы блестели, как перья птицы.
— Пойдем, Маркус.
Маркус последовал за братом, словно его влекло магнитом. Мюриель и Пэтти промелькнули, как случайные прохожие, попавшие в кадр, и исчезли из поля зрения. Маркус шел вплотную вслед за Карелом, чуть не наступая на колыхающийся край его сутаны, вниз по ступеням, затем вверх и через дверь. Свет занавешенной лампы освещал открытую книгу и стакан молока. Дверь за ними закрылась.
— Извини, — пробормотал Маркус.
Воцарилось молчание. Затем Карел издал приглушенный звук, напоминающий смешок.
— Все в порядке, брат. Садись, брат.
Маркус обнаружил, что машинально снова взял цветы с мраморного столика, вдыхая довольно удушливый аромат коричневых и желтых хризантем, он положил их вместе с завернутым в коричневую бумагу; пакетом на стол и сел на стул с прямой спинкой.
— Маркус, Маркус, Маркус. Я же сказал тебе, чтобы ты оставил нас в покое.
— Извини, видишь ли, я…
— Считай, что мы умерли.
— Но вы не умерли, — возразил Маркус. — Кроме того, Элизабет…
— У тебя нет никаких обязательств перед Элизабет.
— Не в этом дело, — сказал Маркус. Он чувствовал себя возбужденным и достаточно красноречивым,
