Четкое сознание этого одиночества стало первой мыслью повзрослевшей Пэтти. Она припомнила строчку из стихотворения, которое встревожило ее в школе: «Я черен, но моя душа бела». Пэтти решила: будь она проклята, если ее душа бела. Если у нее есть душа и она имеет цвет, то она, безусловно, кремовато- коричневая, чуть темнее, чем cappuccino.
В конце концов она обнаружила в себе крупицу гордости, которая, наверное, появилась из той капли любви, которую бедная мисс О'Дрисколл слепо подарила своей крошечной дочке. Пэтти начала размышлять. Она научилась хорошо читать, занимаясь самостоятельно в своей комнате по вечерам. Она прочитала множество романтических книг, включая те, которые ее учили называть классическими, она прочитывала женские журналы от корки до корки, она даже читала поэзию и переписывала некоторые стихи в черную тетрадь. Она любила стихи, напоминающие песни или заклинания, или колыбельные, которые можно напевать. Спартанцы садились на мокрую от морских брызг скалу и причесывали свои волосы. Прочитав это, Пэтти считала, что она знает все, что нужно, о спартанцах. Мир искусства существовал для нее во фрагментах, как в калейдоскопе, где возникала красота, почти не имеющая формы. Она копила строфы поэм, мелодий, лица на картинах: смеющиеся кавалеры, голубые мальчики, которые с радостью узнавались, легко забывались. Из своих познаний она не выносила каких-либо общих понятий. Что же касается остального, благочестивое христианство низкой церкви[7] дало ей космологию. И вот, о чудо! Кровь Христа струится в небесном своде. Идея искупления, смутная и в то же время для нее реальная, оставалась с ней как особое утешение. Все могло быть плохо, могло никогда не стать хорошо, но мир не мог быть таким ужасным каким часто казался.
Все это время Пэтти вела крайне уединенную жизнь. Она даже не задумывалась о том, чтобы найти компанию, и когда хозяева пытались уговорить ее вступить в общественный клуб, она в ужасе отшатывалась от этой идеи. Ей исполнилось семнадцать. Она стала пользоваться косметикой и делать много разных вещей, которые ей советовали журналы, регулярно ходила в парикмахерскую, чтобы распрямить волосы, но это держалось в тайне. Чернокожие мужчины посматривали на нее украдкой с некоторой долей враждебного вожделения, которое она понимала. Белые, которых она находила омерзительными, присвистывали ей вслед на улицах. А потом ее добрые, либерально настроенные хозяева сказали ей, что они собираются переехать в Лондон и не нуждаются больше в ее услугах, но они дадут ей отличные рекомендации. Бюро по трудоустройству порекомендовало ее на службу в дом священника, неподалеку от города. Так Пэтти вошла в жизнь Карела Фишера.
В это время Элизабет было шесть лет, а Мюриель — одиннадцать. Родители Элизабет умерли, но жена Карела, Клара, была еще жива. Пэтти не могла припомнить, беседовала ли с ней Клара. Когда она вспоминала прошедшее, ей казалось, что ее тотчас же принял Карел, как будто длинная рука протянулась через дверной проем и успокаивающе приласкала ее, прежде чем она переступила порог. Присутствие Карела было равносильно для нее присутствию Бога. И как благословенная душа, она осознала свое счастье не через то, что она ясно видела, но ощутив свое тело возвеличенным. Карел тотчас же к ней прикоснулся, он ласкал ее, любил ее. В действительности полубессознательные чувства Пэтти едва ли отличали эти понятия одно от другого. Карел завладел ею с удивительной естественностью и приручил ее прикосновением и добротой, как можно приручить животное. Пэтти расцвела. Божественные руки Карела создали из нее богиню, темнокожую владычицу, чье тело сверкало пурпурным блеском, прекрасную, как Парвати при приближении Шивы. Весь год Пэтти смеялась и пела. Она полюбила других домочадцев, особенно Элизабет, воспринимая их естественно, как собственность своего хозяина. Она ухаживала за детьми и подчинялась Кларе. Но то, что строило дом и делало его высоким, как башни Илиона, что создавало золотую вселенную, звенящую от радости, — все исходило от нежной привязанности Карела, его мимолетного прикосновения к ее руке; когда он говорил с ней, его пальцы проводили по ее шее, потягивали прядь волос, крепко сжимали ее запястья, шутливо похлопывали по щеке. Пэтти чувствовала, что могла быть счастлива этим всегда. Но однажды с той же удивительной естественностью Карел уложил ее в свою постель.
Как об этом событии сразу же стало известно всем домашним, Пэтти так никогда и не узнала. Но это было тотчас мрачно воспринято, как будто само место окрасили черной несмываемой краской, как цвет кожи Пэтти. Дети восприняли это по-своему и замкнулись в безжалостном детском молчании. Клара знала это, и ее отношение к Пэтти изменилось внешне едва заметно и в то же время полностью. Ничего не было сказано, но ощущалось полное осуждение. Пэтти слонялась из угла в угол в ожидании увещеваний, объяснений, хотя бы прямого взгляда, но не находила ничего. С этого времени ей суждено жить в мире наедине с Карелом.
Пэтти была настолько удивлена тем, что произошло, так смущена своим новым состоянием и так напугана последствиями, что прошло время, прежде чем она осознала, что Карел действительно влюблен в нее. Когда она поняла это, неистовое счастье овладело ею, темное экзотическое счастье, совсем не похожее на прежнюю невинную радость, но очень сильное. Тьма вошла в нее, как рой пчел. Пэтти стала сильнее и тверже и смело посмотрела в лицо домочадцам, готовая стать их врагом. Она испытывала чувство вины, но несла его смело, как символ своего призвания.
Требовала ли Клара объяснений от своего мужа, Пэтти так и не узнала. Она никогда бы не осмелилась расспрашивать Карела, чье молчание обо всем, что касалось семьи, всегда оставались мягким, но повелительным. Но Карел ухитрялся строить свою связь с таким уверенным изяществом, что убедил Пэтти: раз он явно не чувствовал себя виноватым — видимо, ему никогда не приходилось прежде играть такой роли. В доме все немного боялись Карела, и теперь, когда их отношения утратили невинность, Пэтти вскоре тоже стала испытывать некоторый страх.
Клара заболела. Когда Пэтти приносила поднос с чаем или обедом, на нее с безмолвным укором смотрели глаза, ставшие еще больше и печальнее. Пэтти отвечала пустым, холодным взглядом, который она теперь устремляла на всех, кроме Карела. Он сидел на кровати своей жены, поглаживая ее руку и улыбаясь Пэтти через ее голову, покоившуюся на подушках. Доктора тихо говорили с Карелом в холле. Карел сказал Пэтти, что он скоро овдовеет, и когда он будет свободен, то сделает ее своей женой.
Пэтти не горевала из-за Клары. Она не огорчалась из-за детей, с плачем выходивших из комнаты, где Клара с каждым днем угасала. Пэтти высоко держала голову и с жестокостью сильного желания смотрела мимо ужаса настоящего во все оправдывающее, все примиряющее будущее, когда она станет миссис Карел Фишер. Ее судьба твердо поддерживала ее — более прочная сила, чем сентиментальность или вина. Она чувствовала себя избранницей, коронованной принцессой. Она будет тем, ради чего была рождена, пусть миллион женщин умрет и пусть миллион детей ломает в горе руки.
Клара умерла. Карел передумал. Почему? Пэтти никогда не узнала этого. Наверное, она допустила какую-то ошибку. Какую? Эти размышления стали для Пэтти хлебом насущным в последующие годы. Она улыбалась на похоронах Клары. Могло ли быть так? Или, в конце концов, во всем виноват цвет ее кожи, который Карел принимал у наложницы, но не у супруги? Или, может быть, недостаток у нее образования, или голос, или что-то связанное с личной гигиеной, или несвоевременная простуда? А может, потому, что позволила Карелу застать себя в нижнем белье? Он по-пуритански строго относился к тому, что предшествовало физической близости. Или это было сожаление о Кларе, или Мюриель, тихо ненавидевшая Пэтти, каким-то образом отговорила отца от подобного безрассудства? Пэтти никогда не узнала и, конечно, ни разу не спросила. Молчание Карела покрывало все, как море.
Карел по-прежнему приходил к ней в постель, Пэтти все еще вздрагивала от мрачного снятия одежды, когда темная сутана обнажала нагое тело. Пэтти любила его. Он был для нее, как и прежде, целым миром. Только теперь появилось некоторое несогласие в подчинении ему. Она стала понимать, сначала смутно, затем все более осознанно, что значит быть рабом. У нее появилась способность обижаться. Карел создал своего рода культ Клары — повсюду фотографии и постоянные упоминания, наполовину иронические, наполовину серьезные, о своей с опозданием признанной святой. Пэтти также обижала уверенность Карела в социальном превосходстве Мюриель и Элизабет — раньше она этого почти не замечала. Но обострившееся сознание не принесло с собой порыва к восстанию. Она лежала рядом с ним, Парвати рядом с Шивой, и с широко открытыми глазами в ночи размышляла о своей вине. Это чувство как будто ждало благоприятного случая. Как только Пэтти поняла, что Карел не женится на ней, она стала испытывать все большее чувство вины. Преступление, хорошо вознагражденное, не кажется таким порочным, как ничем не оплаченное. По ночам она сжимала руки, понимая, что причинила Кларе много боли. Клара умерла в горе и отчаянии из-за Пэтти. А ей, как немой укор, осталась неумолимая враждебность двух девочек. Это сначала
