— Я подумал, что могу попросить его помочь деньгами для твоего образования, но поскольку ты не хочешь учиться…
— Ну, кто знает, возможно, и захочу. Понимаете, никто не заботится обо мне, кроме вас. Вы не знаете, что это такое. О вас всегда кто-то заботился. Рядом с вами всегда кто-то был. А у меня никого не было. Не удивительно, что я отчаялся. Так что если тот богач…
— Забудь.
— Вы — единственный стоящий человек, которого я знаю. Думаете, тот богатый парень поможет устроиться?..
— Нет.
Катон, идя из церкви обратно в Миссию, увидел неоновую вывеску в витрине магазина одежды: «РАСПРОБРЮКИ». Ему хотелось смеяться и плакать. Бога нет, мир проклят, и все тихо сошли с ума, только продолжают жить как обычно. Вселенная хрупка, смешна, ужасна, недолговечна. Человеческая жизнь — бессмысленное копошение насекомых. РАСПРОБРЮКИ. Вот что это такое. Жизнь — это просто распробрюки.
Тем утром он не стал служить мессу, хотя сначала намеревался. Он неожиданно ощутил, что потребность в ней — все равно что приступ нервического навязчивого идолопоклонства. Не то чтобы он сегодня особенно и наконец с очевидностью «разуверился», однако почувствовал, что теперь месса — это нечто мешающее думать и действовать. Она превратилась в службу мертвому идолу, чему-то, чего он должен, во всяком случае на сей раз, избежать. И, воздев руки, он сказал Христу: прости, я не могу.
Вместо этого он сел, сопротивляясь желанию преклонить колени, и сидел в полутьме утренней церкви, в которой лишь теплилась в отдалении горстка свечей. Сидел, покуда в церкви никого не осталось, больше часа неподвижно и раскрыв глаза, и в его душе словно тихо распахивались врата за вратами. Он не вопрошал, он молчал. Ощущал покой и пустоту. Сторонние мысли пролетали, как бесшумные птицы. Он подумал о Красавчике Джо и позволил образу мальчишки встать перед ним, как для благословения. Подумал об отце и о сестре. Спросил себя: а если бы он сейчас отслужил свою последнюю мессу, ушла бы навеки из его жизни бесконечная любовь Бога, коя есть радость? В этом покое не было ни оживления, ни радости. Он вкусил восторг, без которого трудно будет жить. Неужели он должен был отказаться от драгоценной привилегии священства, от особой роли, которая, казалось, была для него столь важной, столь естественной? Он чувствовал, что был священником каждой частицей своего существа. Лишись он сана, и ничего не останется. Он был настолько священником, что, несомненно, должен быть вправе требовать от Бога подтверждения, что он призван. Но именно об этом он не должен был думать.
Когда Катон покинул церковь, то обнаружил, хотя не задумывался о более земных вопросах, что у него появились кое-какие неотложные дела. Брендан снова написал, приглашая приехать и пожить у него. Катон решил, что, возможно, поедет к нему, но не сразу, а через несколько дней. Не то чтобы он ожидал какого- нибудь нового озарения, но, прежде чем увидеть друга, хотел внести больше определенности в свое существование и, в частности, предпринять какие-то практические шаги в отношении Красавчика Джо. Он боялся видеть Брендана не потому, конечно, что опасался его упреков, но потому, что страшился собственного безумного желания поддаться на уговоры остаться в ордене, в этом доме, с его любовью.
Что до его ближайшего будущего, то, пока он сидел в церкви, ему стало ясно, что необходимо перестать прятаться. Эти несколько дней, оставшиеся до поездки к Брендану или возвращения в Лэкслинден, или куда там он в итоге отправится, он должен открыто прожить в Миссии, на виду и всем доступный, а также наконец более откровенно поговорить с Красавчиком Джо. Сейчас он понимал, как неблагоразумно с его стороны было допускать, чтобы между ним и мальчишкой возникли такие ненужные волнующие отношения. Сами эти отношения были опасной помехой. Неудивительно, что Джо насмешничал, говорил о себе всякие небылицы в надежде установить более непосредственную связь, просто зля Катона. Он должен рискнуть и поговорить с ним проще и откровенней. У него не было иных оснований, кроме собственных диких высказываний Джо, считать, что мальчишка впутался во что-то противозаконное или даже опасное. Да, револьвер. Джо сказал, что он был ненастоящий, подделка. В первый раз Катону пришло в голову, что, возможно, оно итак. Игрушка была довольно увесистой. Но возможно… Это тогда он увидел вывеску «РАСП РОБРЮКИ». Тем не менее его решение осталось неизменным, и он чувствовал мрачную благодарность к хрупкой, смешной, ужасной вселенной, помешавшей ему отслужить мессу.
Пока Катон шел в Миссию, проглянуло солнце, и, войдя в дверь, он оставил ее открытой, распахнул одно из окон, смотревших на улицу, чтобы впустить свежий воздух и показать, что он на месте. Дом обошелся бы и без его помощи. Он мог проветриваться сам. Его постельное белье было грязным, нижнее он давно не менял, от сутаны воняло. Неожиданное весеннее тепло заставило остро ощутить, какой он запущенный, заросший. Как он сказал Генри, он постоянно носил сутану как вызов. Большинство его коллег уже отказались даже от ошейника, как они называли белый пасторский воротничок. Катон не мог одобрить этого, как и того, что молодые монахини ныне бегали по Лондону в коротких юбочках и на высоких каблуках.
Полдень явил Красавчика Джо, быстроногого и свежего, в крахмальной рубашке в цветочек, широком бархатном галстуке и светло-лиловом полотняном костюме в талию. «Я увидел, что переднее окно открыто…» Катон предложил перекусить бутербродами с сыром и послал его за сигаретами и пивом.
Они покончили с ланчем. Солнце высветило серую газету, приклеенную к кухонному столу слоями жира, две обгорелые кастрюли и застарелую грязь на плите, крошки и окурки на полу, кучу молочных бутылок с остатками прокисшего свернувшегося молока и скопище розовых прозрачных тараканов в дальнем углу. В распахнутую дверь врывался запах земли и молодой листвы садов. Катон смотрел на Красавчика. Ему еще не удавалось пробиться к новой искренности, которая этим утром казалась столь необходимой и легкодостижимой. Он не знал, как начать, как найти верный тон. Выжидательный, насмешливый взгляд глаз мальчишки, угадываемый за бликующими стеклами очков, беспокоил и смущал его. Джо снял галстук и расстегнул верхнюю пуговичку рубашки. Сейчас он чистым стальным гребешком тщательно причесывал светлый шелк волос и смотрел в глаза Катону, с усилием сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Катон чувствовал, как в нем поднимается желание, необходимость соприкосновения.
— Вы знаете, отец, что я не злодей. Пока еще.
— Надеюсь, это правда.
— Вы слишком плохо думаете обо мне.
— Я не знаю, что думать о тебе.
— Вообще не думайте. Просто любите меня.
Катон заглянул в поблескивающие золотом глаза, которые, казалось, светились искренностью.
— Джо, я должен попытаться говорить с тобой более откровенно.
— Надеюсь, вы попытаетесь. Понимаете, вы относитесь ко мне как к ребенку.
— Разве? Прости. Послушай, Джо. Я должен уехать отсюда, и бог знает, где я буду. Вероятно, даже придется оставить священство, оставить церковь и…
— Почему, что вы натворили?
— Ничего не натворил. Просто решил так, то есть решу, наверное…
— О нет, нет, это невозможно, чтобы вы больше не были священником, неужели не понимаете, вы — священник, вы не это имеете в виду, не невозможное, нельзя этого делать, вы не перестанете бьггь священником, никогда, никогда…
Джо, вытянув вперед руку ладонью вниз на столе, говорил тихо, но страстно.
Катон с волнением, а отнюдь не с облегчением сказал:
— Да, невозможно, ты, пожалуй, прав…
— А что невозможно, то и не случится?..
— Нет, ну, думаю, я останусь, да, конечно, останусь…
— Вы меня испугали, отец, на секунду я решил, что вы это серьезно! Ведь если вы уедете, что будет с
Катон был ужасно тронут.
— Да-да, но святость… она не зависит лишь от простых грешных людей вроде меня… она есть, Джо, и будет там, что бы я ни делал и что бы ни думал… так что нельзя…
— Знаю, знаю, это — вера в Бога. Но я не верю в Бога, я верю в вас.
— Рассуди тебя Бог!
