— Ну что ж… Я всегда считала, что ты слишком хорош для армии. До сих пор не понимаю, зачем она тебе понадобилась. Я этого не советовала. Положим, военный из тебя получился первый сорт. Так, значит, ты остаешься в Англии. Это возвращает нас к вопросу об Энн.
— Милдред, прошу тебя… довольно. — Он нахмурился, искоса взглянул на неё и стал подниматься. Она его удержала.
— Пожалуйста, не сердись на меня, Феликс. Я же вижу, ты только об этом и думаешь. И перестань твердить, что «ничего такого нет», этим ты от меня не отделаешься. Насчет Энн ты должен что-то решить. А то только изводишься и не даешь себе думать о других женщинах, на которых мог бы жениться. И её покой ты, наверное, смущаешь.
Теперь Феликс сидел очень прямо, не шевелясь и глядя в одну точку. Краски сада, достигнув предела яркости, тускнели, растворялись в сумерках, цветовые пятна одно за другим заливало лиловым и синим. Над потемневшими каштанами задрожала одна огромная звезда. Феликс сказал:
— По-твоему, я… веду себя непорядочно?
Милдред вздохнула. По его сдавленному голосу она поняла, что наконец завладела его вниманием. Она сказала, тщательно выбирая слова:
— Ничего подобного. Я считаю, что тебе нужно не отказаться от Энн, а добиться её. Она не очень молода, но достаточно, чтобы родить тебе ребенка. Она и сама была ребенком, когда родила Стива. А главное — ты её любишь. И она тебя любит. И Рэндл уехал.
— С чего ты это взяла? — резко спросил Феликс.
— Что? Что Энн тебя любит?
— Да. — Он снова закинул ногу за ногу, упорно глядя вдаль, будто что-то высматривал.
— А разве не так? — спросила Милдред. Сама она понятия об этом не имела.
Помолчав, Феликс сказал:
— Мне ничего не известно о том, что она на этот счет думает. Это и естественно.
— Чего уж естественней! — фыркнула Милдред. — Да разве ты был бы здесь, если бы не думал, что она… ну, во всяком случае, не против? Твои-то чувства ей известны?
Феликс опять помолчал.
— Мне кажется, она… понимает. — Последнее слово он постарался проглотить.
— Ну конечно, понимает. Не такая уж она дура. И вообще, женщина всегда знает. Прости, что говорю без обиняков, дорогой, но ты когда-нибудь целовал ее?
— Конечно, нет! — возмутился Феликс. И тут же добавил, уже мягче: — Да, конечно, она знает. Но мы, понимаешь, никогда об этом не упоминали.
— Оба вы, как видно, порядочные размазни, — сказала Милдред. — Эх, расшевелить бы тебя немножко, Феликс. Ну да ладно, повторяю последний пункт. Рэндл уехал. Твой ход. Да?
— Нет, — Феликс встал и протянул сестре руку. — Очень прошу тебя, Милдред, не хлопочи ты обо мне. Рэндл уехал, но он вернется. Побудет в Лондоне и вернется. Ничего не произошло, решительно ничего. И как я тебе уже сказал, ничего не произойдет. Ты, пожалуй, права в том, что я веду себя как идиот… Но это другое дело. Пойдем домой, а то озябнешь.
— Я ещё тебя не отпустила, — сказала Милдред. Она осталась сидеть, а Феликс стоял перед ней навытяжку, и его высокая фигура заслоняла вечернюю звезду. Зажглись и другие звезды. — Феликс, — сказала она, — когда ты говоришь, что ничего не произошло, ты имеешь в виду, что Рэндл не завел себе кого-то на стороне публично и явно, а значит, не вышел из игры. Ну а если бы он вышел из игры… тогда ты заговорил бы с Энн?
— Но он… не вышел из игры.
Милдред с трудом себя сдерживала.
— И если он ничего не сделает в открытую, если будет, как негодяй, поддерживать видимость брака с Энн, ты так никогда и не сочтешь себя вправе заговорить?
Феликс тяжело перевел дух.
— Нет. Пойдем домой, Милдред.
— Какой же ты глупый, — сказала она тихо, беря его под руку. — Однако я верю в Рэндла. Хорошо, что хоть у одного из вас есть немного мужества.
Глава 9
распевал Пенн, высунувшись из того окна своей комнаты, что выходило на светлую сторону — туда, где за верхушками буков, за склоном с розами расстилалась серо-зеленая равнина болот с желтыми полосками камыша на дамбах и неспешным полетом цапель. На ближних пастбищах круглыми клубочками белели овцы. А линия горизонта — это было ещё не море, ещё не таинственный Данджнесс.
Солнце светило, но как-то слабо, неуверенно, и свет получался рассеянный и бледный. Дул резкий восточный ветер. Тоже лето называется, думал Пенн. Дома и зима-то не такая. Хотелось кому-то объяснить это, пожаловаться, но никто его не слушал. Перед его отъездом мать сказала: «Там все тебя будут расспрашивать об Австралии!» — но отец возразил: «Как бы не так! Им до Австралии и дела нет!» Только он выразился посильнее. Выходит, что отец-то был прав. Такое отсутствие любопытства со стороны родных не особенно огорчало его, огорчала их невысказанная уверенность, что они имеют право судить о нем, а он о них — нет.
Сегодня на душе у него, безусловно, скребли кошки — может быть, из-за вчерашних шарад. Накануне вечером у Свонов играли в шарады, и он там отнюдь не блистал. Он никогда ещё не играл в эту игру и был поражен искусством остальных — как они здорово наряжались и прямо на месте, без подготовки, придумывали всякие смешные вещи. Больше всех отличилась Миранда, в некоторых костюмах она казалась совсем взрослой и очень красивой, а когда нарядилась мальчиком, была ужасно смешная. И оба сына Свонов представляли замечательно, только они так важничали и изъяснялись на таком странном языке, что Пенну трудно было понять, когда они кого-то изображают, а когда говорят от себя. Их отпустили на воскресенье домой, потому что прошла как раз половина триместра в их школе, которая называлась Рэгби и которой они, видимо, очень гордились. С Пенном они были приветливы, но не скрывали, что находят его смешным. Все это не уменьшало его неловкости. Одна Энн составила ему компанию — она тоже совсем не умела играть, но она все время так смеялась и так восхищалась остальными, что никто этого как бы не замечал.
Он глянул вбок, на вторую башню. Эта вторая башня, в которой он ни разу не был, тянула его к себе, как зеркало. Нижние её ступени и покрашенные белым железные перила — точно такие же, как у него, — словно уводили в комнату Синей Бороды. Никто ни разу не предлагал ему подняться во вторую башню, хотя никто, конечно, и не запрещал этого, и он часто подумывал, не забрести ли как будто случайно в комнату Миранды, но пасовал перед необходимостью пройти мимо двери Рэндла. И теперь, когда Рэндл уехал, задача не стала легче. Не только потому, что ему все время твердили, что дядя его со дня на день должен вернуться. Самый его отъезд, громкие голоса и хлопанье дверей, которое Пенн отлично слышал, так поразили его, наполнили безотчетным страхом, что даже в опустевшей комнате Рэндла ему чудились призраки.
Он отошел от окна и оглядел свою такую уютную комнатку. Кровать он застелил аккуратно. Под ней ящик с солдатиками, который он ещё не открывал. Книга про автомобили старых моделей — на полке рядом с привезенной из дому книжкой «Такова жизнь». Немецкий кинжал, вынутый из ножен, лежит на покрывале. Эта комната — собственная, в которой можно побыть одному, — лучшее из всего, что он нашел в Англии.
