трудиться, зарабатывать деньги, но даже если мы будем очень бедны, это не изменит…
— Нет, нет, нет! Говорю тебе в последний раз…
— О мой дорогой, я так устала, давай прекратим эту борьбу! Я хочу прилечь, давай хотя бы полежим вместе, отдохнем, ну пожалуйста, любовь моя, пойдем со мной, пойдем вместе…
Она встала и протянула ему руку.
Он долго смотрел на нее, потом взял протянутую руку и покорно пошел с Розалиндой в спальню. Там они сели каждый на свой край кровати лицом друг к другу.
Розалинда была на грани обморока. Ее ошеломило острое ощущение томления собственной плоти, какого она никогда еще не испытывала, — тело словно распадалось на части, болезненно, мучительно, как под воздействием электрического разряда. Отклонившись назад, она стащила через голову платье. Туан сидел неподвижно, наблюдая за ней, его взгляд был спокойным, задумчивым и каким-то отрешенным, будто он уже давно видел Розалинду именно такой в своих мечтах. Его губы разомкнулись, он глубоко дышал, потом начал расстегивать рубашку, но вдруг остановился.
— Иди ко мне, обними меня, Туан, дорогой мой, мы победили…
— Возможно, ты победила, дитя мое. Так или иначе, остается лишь подождать и увидеть…
— Ну, слава богу, наконец все это позади, — говорил Оуэн, сидя в кухне и наблюдая, как Джексон готовит на завтрак рататуй. — Но все же это каприз — удрать с австралийцем. Интересно, он приехал за ней или был здесь все время?
— Интересно, — согласился Джексон.
— Но она могла бы объявиться и пораньше! А также вовремя сообразить, что ей нужен этот австралиец, а не наш бедный Эдвард.
— Это уж точно, — подтвердил Джексон.
— Она заставила всех нас пройти через ад, особенно Эдварда, разумеется, но и Бенета тоже. Мне очень жаль, что она не вышла замуж за Эдварда. В ту ночь — вы были тогда в Лондоне, — когда эту ужасную записку подсунули под дверь… Интересно, как все же они это устроили — находился ли ее австралийский друг здесь, не он ли написал за нее эту записку? Хотя нет, записка ведь была написана ее рукой. Или она просто поняла, что Эдвард не ее судьба, что, в сущности, она его не любит, а вся эта затея — дело рук Бенета?
— Возможно, — не стал возражать Джексон.
— Эдвард вел себя весьма неопределенно, не правда ли? Бенет сказал, что нашел его страшно подавленным, когда навещал в Хэттинге. А Эдвард из тех, кто если уж впадет в депрессию, то не выходит из нее никогда.
— Может быть, — сказал Джексон.
— Дорогой, вы ведь останетесь со мной? Вы слышали, как я разговаривал с Бенетом, когда он позвонил и спросил, не известно ли мне что-нибудь о вас? Я чуть не поперхнулся! Ладно, не буду к вам приставать, по крайней мере сейчас. Просто я так рад, что вы со мной. Я ведь подумываю о самоубийстве. Впрочем, это скучная тема. Вы уже знаете, что Милдред укатила в Индию. Я этого не мог перенести, но, возможно, кто-то из ее богов привел вас ко мне вместо нее. Конечно, вы пока не оправились от шока, хотел бы я знать, что Бенет… Ладно, не буду проявлять любопытства, что бы там ни случилось, он — круглый дурак. Не исключено, что я пойду и отхлещу его кнутом, нет, не буду, наверняка вы мне этого не позволите, вы так великодушны… Черт побери, кто это? Дорогой, пойдите посмотрите: неужели это Бенет? Так скоро? Нет, лучше я сам пойду — это может быть кто угодно.
Звонок у входной двери продолжал звонить. Оуэн открыл. На пороге стояла Милдред.
— Боже праведный! Ты снова вернулась, вот сука! Я думал, ты ушла насовсем! Или ты явилась сказать последнее чертово «прости»? Что тебе нужно? Если ты собираешься уезжать, то для меня лучше, чтобы ты уехала прямо сейчас. А если намерена снова проливать прощальные слезы, проклятие… просто если… а, ладно, входи. Иди в гостиную, хорошо? Я кое-что делаю на кухне. Только не начинай сразу плакать. Ну почему все меня донимают? Иди, иди и, пожалуйста, не высовывай носа из гостиной, пока я не закончу свои дела, а то я рассержусь.
Оуэн подтолкнул Милдред вверх по лестнице и закрыл за ней дверь гостиной. Потом побежал в кухню и закрыл дверь там. Джексон удивленно приподнял брови.
— Послушайте, ни звука, это Милдред, будь она проклята, я не хочу, чтобы она вас увидела, просто сидите тихо, хорошо? Я постараюсь избавиться от нее как можно скорее, обещаю, оставайтесь здесь, дорогой мальчик, закройте эту чертову дверь и ни в коем случае не открывайте ее, — попросил художник.
Джексон кивнул.
Оуэн поспешил обратно в гостиную.
— Итак, ты снова вернулась. Или нет? Здесь тебе оставаться нельзя, понимаешь? Ну ладно, полагаю, ты явилась, чтобы рассказать свою историю. Момент на редкость неподходящий, но, черт с тобой, садись, я тоже сяду.
История Милдред вкратце была такова. Она выставила свою квартиру на продажу, но еще не решила, где именно ей поселиться в Индии, и отправилась в Британский музей посоветоваться со своими богами, однако не получила от них вразумительного ответа. Сама она склонялась к Калькутте, местопребыванию матери Терезы, идеальному приюту абсолютной нищеты и страданий, где, как бы скромен ни был человек, он может принести и свой скудный дар. В период этой болезненной неопределенности, наложив на себя своеобразную епитимью, она поехала в Ист-Энд, чтобы заранее подготовиться к ужасным сценам, которые ей предстояло узреть в Индии. И там, войдя в первую попавшуюся церковь, познакомилась с англиканским священником. Милдред была до глубины души тронута его смиренной, бескорыстной, святой жизнью, тем, как умеет он указать свет сломленным людям, ищущим у него утешения.
Разумеется, Милдред доводилось видеть немало таких людей, как он, но пример его простой жизни, свидетельство существования столь чистого сердца поразили Милдред именно в тот момент, когда она ждала просветления и предвидела, что ее вот-вот озарит. И тут ей стало ясно, что, в конце концов, совсем не обязательно ехать в Индию, ведь то, чего она искала, — перед ней. В этом новом свете самым необходимым казалось сохранить христианство в форме, которой требует время, новый век, сделать его способным конкурировать с другими великими религиями, умеющими соединять прошлое с будущим, в чистой форме сохранить суть духовности, дорожить тем, что является глубоко истинным для верующего, и сберечь это на грядущие времена. Это глубокое мистическое понимание, некогда свойственное христианству, впоследствии было вытравлено великими научными достижениями и высокомерием нового христианского мира, который представлял своего Христа и своего Бога в виде окостеневших педантичных фигур, больше не вызывающих доверия. Реальной же является мистическая суть христианства, какой видели ее великие мистики — Экхарт, святой Иоанн Крестный[30], Тереза Авильская[31], Юлиана Норвичская[32] , — какой видят ее и сегодня несколько великих современных святых.
— Вот что следует проповедовать теперь, вот что необходимо сейчас Западу. И поэтому именно здесь, — завершила свой рассказ Милдред, — в Лондоне, мне предназначено смиренно проповедовать новую религию, а отнюдь не в Индии. Я даже пошла в Британский музей, долго стояла там перед большим изображением Шивы, и он кивнул мне!
— Ты меня сразила, — признался Оуэн. — А как насчет того твоего священника, когда ты за него выходишь замуж?
Милдред рассмеялась и заявила, что теперь надеется сама быть рукоположена.
— Я еще возьму в руки потир!
— А потом захочешь Грааль, — подхватил Оуэн. — Посмотри-ка, как у тебя заблестели глаза!
— Грааль и есть потир! — ответила ему Милдред. — Извини, что отвлекла, но я должна была сообщить тебе, что я все еще здесь. Не сердись на меня, милый Оуэн. А теперь мне пора идти.
— Хорошо, хорошо. Во всяком случае, я рад, что ты будешь устраивать свое действо здесь, а не там. Но этого священника — ко всем чертям!
Он повел ее вниз и уже на пороге, увидев в ее глазах слезы, поцеловал. Она обняла его за шею. В этот момент зазвонил дверной звонок.
