совершенного преступления. И я множил свои страдания от досады. Будь я единственным человеком, пострадавшим от этого буйства, инцидент мог бы в регистрационной книге какого-нибудь ангела быть отмечен как исчерпанный. Но я намеренно заставлял страдать вместе со мной и Кристел. Могло ли ее чистое страдание принести мне искупление? Теоретически — да, а на самом деле — нет.
Конечно, я сожалел о случившемся. Я сожалел о том, что всякий раз делал неверный выбор, который приводил к катастрофическим результатам, — это ведь не было просто невезение. Я видел, когда я плохо поступал, видел свой эгоизм, разрушительную силу своих поступков, свою ненасытность. Но сейчас я понимал, сколь безнадежно назначенная мною «епитимья» была связана с более низменными чувствами, составлявшими мою сущность. Существуют религиозные обряды, помогающие выделить крошечное зерно покаяния. Эти обряды существуют, даже когда человек не чувствует покаяния, его нет. Я к этой механике прибегнуть не мог. Во мне все вульгарно перепуталось — покаяние, раскаяние, досада, буйство, ненависть. Да и трагедии не было. Я даже не мог прибегнуть к утешительной мысли о ней. Трагедии — это в искусстве. В жизни не бывает трагедий.
Я раздумывал о будущем. Неужели для меня начинается новый цикл горя, более острого, более глубокого? Если да, то это уже на всю жизнь. Разве преступление, дважды совершенное, не заслуживает большего, чем двойное возмездие? Или то, что произошло сейчас, было чем-то совсем другим? Я стал старше, у меня уже не было безрассудства юности и присущей ей широты. Очутившись в холодных водах Темзы, я ведь сразу забыл о Китти. Мое «я», забывшее обо всех на свете, отчаянно боролось, чтобы выжить. Люди среднего возраста бережнее относятся к себе. Может быть, хоть сейчас отчаяние или мелочная осторожность способны меня оградить, предотвратить самоуничтожение, на которое раньше я себя обрек? Способно ли это помочь мне теперь, когда я хладнокровнее смотрю на вещи и вижу все составные случая? Цинично ли на такое надеяться? Да и поможет ли мне даже цинизм? Или, может быть, я действительно стал мудрее? Как бы Клиффорду интересно было поговорить со мной по всем этим вопросам. Конечно, теперь я способен лучше измерить то, чего не видел тогда и что было для меня лишь источником ярости, — измерить, сколько было в этом — да, пожалуй, и вообще во всем — случайного. Тогда у меня вызывало ярость это случайное. Но я не позволял этой ярости повлиять на мое убеждение в том, что виной всему я сам. А теперь я отводил себе более скромную роль, я уже не смотрел на себя как на виновника всего, что произошло, и, быть может, со временем сумею продвинуться к тому, чтобы простить себя, простить их всех. А что, если это лишь утонченнейший цинизм? В религии есть догма, которая гласит, что Бог — творец всего сущего. Ну, а где его мирской эквивалент?
Я буду горевать по Китти, и воспоминание о ее любви ко мне, какой бы она ни была, останется незамутненным. Возможно, такого рода горе — в путанице чувств, сосуществующих в эгоистическом человеческом сердце — самое долговечное, — горе, вызываемое не чувством вины, или расчетом, или рациональным сожалением, а болью и воспоминаниями. Это будет сидеть во мне глубоко до конца моих дней. В приливе горькой грусти я подумывал даже о том, что хотел бы снова встретиться с Ганнером, но это было невозможно. И воображать, что он когда-нибудь вернется, чтобы убить меня, — это чистая романтика, которую исключает более страшная реальность жизни. У меня оставался лишь один выход, но его уничтожит чувство вины, и единственным моим спасением и собственно единственной моей обязанностью было это понять и, возможно, стать, так сказать, по стойке «смирно», осознав, что существует конец всех усилий.
В окружавшем меня мраке был все же один проблеск света, и мне повезло, что среди этих никому не нужных тягот в глухой стене препятствий есть брешь — почва, где я мог пристойно потрудиться. Ведь пока не поздно, я все еще могу сделать Кристел счастливой. Прежде чем у меня хватило сил продумать ее будущее, какой-то мудрый инстинкт повелел мне скрыть от нее происшедшую катастрофу. Теперь я буду заботиться о Кристел, как должен был бы заботиться всегда, словно она мое родное дитя, не омрачать ее душу моими ужасными ошибками, а делать что-то реальное, чтобы дать ей счастье и благополучие и ту простую радость, которая так свойственна ей, но которой я ее систематически лишал. Кристел способна радоваться всему на свете при условии, что со мной все в порядке, — простейшие вещи способны радовать ее, так что это чудовищно, скандально — то, что жизнь ее складывалась столь несчастливо. Сейчас я не мог сделать для нее то, что намеревался сделать, когда был молод, о чем думал и мечтал в тот момент в Оксфорде, когда она сказала: «Это самый счастливый день в моей жизни».
Я поднялся, чтобы покинуть церковь. Я чувствовал себя усталым от всех горестных дум, и мысль, что Клиффорд умер, вдруг снова ударила меня по сердцу. Я прошел к выходу через южный придел. В конце его под балдахином с кистями малютка Христос, перегнувшись с рук матери, осенял крестным знамением мир. А в другом конце придела он, мертвый, висел на кресте, погибший в цвете лет за меня и за мои грехи. Увидел я и табличку, призывавшую меня помолиться за упокой души Томаса Стириса Элиота. Что теперь ты поделываешь, старый друг, когда тяжкая борьба со словами и их значением позади? Я не могу молиться за упокой твоей души, как не могу молиться за упокой души Клиффорда. Оба вы исчезли из каталога живых. Но я чувствую огромную благодарность к вам за слова — даже за те слова, смысл которых я едва ли понимаю. Время — вечно, значит, оно необратимо. То, что могло бы быть, — абстракция, вечная возможность присуща лишь миру вымысла.
КАНУН РОЖДЕСТВА
— Согласен ли ты отдать эту женщину этому мужчине?
— Да.
— Я, Артур Мервин Фиш, беру тебя, Кристел Мэри Бэрд, в жены отныне и вовек, на горе и радость, в богатстве и бедности, в болезнях и здравии, и буду любить тебя и лелеять, пока смерть не разлучит нас по велению Господа Бога; и обещаю блюсти верность тебе.
Артур пробубнил положенные слова. Глаза у него сияли от счастья, лицо светилось сознанием одержанной победы, но его трясло, и казалось, что он вот-вот рухнет на землю. Кристел, плакавшая так, точно у нее разрывалось сердце, шепотом произнесла положенные ей слова. Когда я взял ее за руку, чтобы вложить ее руку в руку Артура, я почувствовал, как она напряжена. Артур неловко надел кольцо ей на палец, и она сквозь слезы в изумлении уставилась на него, а потом с выражением испуганного ребенка повернулась ко мне.
— Этим кольцом я венчаю тебя, всем моим телом я боготворю тебя, всеми земными благами наделяю тебя…
Церемония была окончена. Священник провел нас в ризницу расписаться в книге. Кристел в последний раз подписалась своим девичьем именем — Кристел Бэрд. Артур выронил перо и поставил кляксу. Я приложил руку как свидетель. Томми — также, заняв немало места своим широким шотландским росчерком: Томазина Улмайстер.
Обряд, по счастью, оказался коротким. Кристел хотела, чтобы мы пропели
Мы с Томми остались одни с мистером и миссис Артур Фиш. Томми тоже на протяжении всей церемонии была в слезах.
— Ну, поздравляю, Артур, — сказал я и подал ему руку. Он снова отрастил себе усы, но счастье все
