равно изменило к лучшему его внешность.
— Не убивайся ты так, бедное дитятко, — сказала Томми, обращаясь к Кристел.
— Неужели ты не можешь избавиться от этих дурацких шотландских просторечий? — заметил я, обращаясь к Томми. — Перестань плакать, Кристел! Уточка моя, любимая. Ты же теперь замужняя женщина.
— Это-то ее и мучит, — сказала Томми. — О Господи, Господи… — И Томми сама задохнулась слезами.
Я хотел переглянуться с Артуром — любая банальность могла бы сейчас выручить, — но он стоял, склонившись к Кристел, и, казалось, сам готов был зареветь. Кто-то в глубине церкви многозначительно кашлянул. Им явно надо было наводить лоск перед вечерней службой. Артур одарил Кристел механическим экраном с Эмпайр-Стейт-билдингом и креслом с аэропланами и получил законное право боготворить ее своим телом. Томми в пятый раз пошутила насчет того, что из кристальной птички Кристел теперь превратилась в кристальную рыбку.[67] Я отдал все права на свою сестру. Пора было уходить.
Жизнь текла быстро, и в мире происходили разные вещи. Это ведь вторая свадьба, на которой я присутствовал со времени событий в Челси. Я был приглашен — хотя, конечно, не пошел — на бракосочетание (гражданское) Александры Мэрилин Биссет (старой девы) с Кристофером Джеймисоном Кэйсером (холостяком). Получив это приглашение, я впервые узнал, что они знакомы, а, оказывается, Бисквитик, не раз приходившая ко мне на квартиру, видела Кристофера и заинтересовалась им. А почему бы и нет? Все считали, что этот брак совершился по ее инициативе (я не был в этом так уж уверен) и вызвал, по словам Артура, сообщившего мне об этом, немало циничных комментариев. Я же мог лишь склонить голову еще перед одной неразгаданной тайной. Бисквитик нашла своего принца, а Кристофер, надо надеяться, обрел «настоящую любовь», о которой пелось в его песенке. И оба, очевидно, нашли свое счастье. Судя по слухам, Бисквитик, получив завещание, оставленное Китти, стала богатой женщиной. Свой медовый месяц эта пара проводила в Бенаресе. Кристофер намеревался с помощью денег Китти сделать из Бисквитика модельершу. О «Чайках» никто уже не говорил.
В той мере, в какой судьба Бисквитика меня занимала, мне было грустно с ней расставаться. Я успел привыкнуть к ней — между нами установилась какая-то тайная порука, какая бывает между слугами, и я невольно подумал о том, насколько лучше все могло бы обернуться, если б я сообразно моему положению влюбился не в хозяйку, а в горничную. Мне бы хотелось снова увидеть это худенькое детское личико, с наивной тревогой вопросительно обращенное ко мне. Я чувствовал себя сродни Бисквитику, потому что оба мы с ней были заблудшими детьми, оба мы — обездоленные, оба — потерянные и никому не нужные. Мне хотелось бы еще раз поцеловать Бисквитика — не страстно, а с мучительной грустью. Теперь она принадлежала Кристоферу — человеку, у которого, должно быть, сложилось обо мне весьма невысокое мнение, даже без той информации, которую Бисквитик теперь наверняка уже ему сообщила. С грустью думал я и о Кристофере, Когда-то он любил меня. Мы могли бы стать друзьями. А я систематически разрушал его уважение и дружеские чувства и наконец вообще оттолкнул его от себя. Собственно, так я поступил почти со всеми, кого знал. Тем удивительнее, что Клиффорд так долго держался меня. Да, мне хотелось бы поговорить с Бисквитиком, спросить у нее, не она ли предала меня, — быть может, она бы призналась из сочувствия к человеку, потерпевшему полный крах, а может быть, она даже и не знала, что я имею какое-то отношение к смерти Китти. Но для всех этих вопросов, как и для многих других, было уже слишком поздно.
Решение Кристел выйти замуж за Артура, неожиданно столь твердое, было для меня равносильно взрыву бомбы. Я-то совсем забыл про Артура. Как ни странно, я вспомнил о нем в тот страшный вторник — я подумал, что он ждет меня вечером на ужин с отварным языком, и картошкой, и бобами, и сыром, и бананами. Не говорило ли то обстоятельство, что в тот вечер я вспомнил про Артура, о его власти надо мной? Однако с тех пор он полностью исчез из моей памяти и не появлялся, пока Кристел не объявила мне, что она решила выйти замуж. При этом голос звучал у нее по-новому и новым было выражение лица. Почему? Мне невольно пришло в голову, что мое намерение скрыть от нее то, что на самом деле произошло, каким-то тайным образом побудило ее расстаться со мной. Полное единение душ, существовавшее между нами, нарушилось моим молчанием, которое она, должно быть, почувствовала, хотя и не могла понять, и ею овладел страх, ощущение, что она теряет меня, а это и заставило ее кинуться в объятия Артура. Значит, мой героизм, очевидно, привел лишь к тому, что я потерял ее, а если бы я все ей рассказал, она, возможно, пожалела бы меня и осталась со мной. А быть может, это было следствием давнего желания иметь ребенка, что, она знала, раздражало меня, или просто искренняя любовь к Артуру, о чем она никогда не упоминала, зная, что это вызовет у меня еще большее раздражение. Вот еще один вопрос, который навсегда останется без ответа.
Итак, я никогда не буду жить вместе с Кристел, и мы никогда с ней не будем петь, как птицы в клетке. Артур, а не я, будет заботиться о ней, и любить ее, и выполнять все ее маленькие желания. Они с Артуром уедут из Лондона — Артур уже попросил о переводе в Хэрроугейт, и они уже ищут там домик. Они поселятся далеко отсюда, в одной из Йоркширских долин, и я буду приезжать к ним время от времени — все реже и реже, — и они будут звать меня «дядя Хилари», а их детишки будут широко раскрытыми глазами с враждебностью и непониманием взирать на меня. То, что это будет, я постарался скрыть от полного слез взгляда Кристел. А я играл и играл, и уже само усилие, которого требовала эта комедия, отвлекало меня от изначальной агонии. Я делал вид, будто радуюсь этому браку, восторгаюсь Артуром, счастлив, предвкушая появление племянников и племянниц (которые, несомненно, не замедлят появиться, а если не появятся естественно, то будут взяты на воспитание). Я даже с восторгом говорил о том, что, быть может, и сам перееду в Йоркшир (к этому времени я ушел из своего учреждения и нашел работу в одной страховой компании, более нудную, но лучше оплачиваемую). Для кого эта ложь была предназначена? Надо было, чтобы Кристел хотя бы наполовину поверила ей. Наверное, так оно и было. Она цеплялась за меня до последнего момента, всем своим видом выражая, что чувствует себя ужасно виноватой, и затопляя меня потоком признаний в любви. Я героически продолжал играть свою роль. Последнее, чем я мог ей помочь, это постараться, чтобы она не терзалась, вступив на новый, уготованный ей судьбою путь. Черствость, несомненно, одержит верх позже.
Мы вышли из церкви (не из церкви святого Стефана) в холодный вечерний воздух. На церковном дворе стояла елка в огнях. Я вспомнил, что так и не свозил Кристел на Риджент-стрит посмотреть на рождественские приготовления. Мы подошли к машине, которую нанял Артур и в которой завтра он повезет Кристел к своим двоюродным братьям в Линкольншир на Рождество. Мы с Томми забрались на заднее сиденье. Артур и Кристел сели впереди. Кристел обернулась и протянула мне руку, и я героически держал ее, пожимал, гладил и улыбался, хотя мне хотелось завыть, как побитому псу. Артур умело и осторожно вел машину к Блит-роуд, где нас ждал свадебный ужин. Мы полезли вверх — Артур впереди, за ним — Кристел об руку со мной, затем Томми. Стол был накрыт. Цыплята и сливовый пудинг стояли в духовке. Комната была увешана цепями из цветной бумаги. Желая украсить свое жилище, Артур надел на голову двум дамам, изображавшим Восход и Закат, маленькие бумажные шляпки. Было много смеха и слез. Все сняли пальто. Мы с Артуром были в наших лучших костюмах. На Томми было совершенно непотребное платье с блестками, на Кристел — одеяние из оранжевого атласа, спорившее в яркости с ее волосами. Я поцеловал Кристел и сказал, чтобы она перестала плакать. Томми тоже поцеловала ее. Обе женщины, однако, продолжали попеременно то плакать, то смеяться. Мы с Артуром принялись открывать шампанское.
РОЖДЕСТВО
Я шел домой. Томми, хотя ей надо было совсем в другую сторону, продолжала идти со мной рядом. В свете фонарей то тут, то там мелькали редкие снежинки и беспечно кружились, прежде чем упасть на льдистый тротуар и исчезнуть. На Томми был синий вязаный ночной колпак, и она для тепла спрятала под него все свои кудряшки. Какое-то время мы шли молча.
Перед моими глазами — а я был обречен созерцать эту картину до конца моих дней — стояла Китти по колено в речной тине. Куда девалось ее норковое пальто? Человек может погибнуть, но о ценностях вроде
