— Благодарю вас.
Он произнес это топом, дававшим понять, что разговор окончен. Я постоял, потом, поскольку он по- прежнему не смотрел на меня, повернулся на каблуках и пошел к двери. У порога я остановился.
— Кстати, я направил прошение об отставке.
— Отлично. Мне остается лишь повторить мои добрые пожелания и еще раз попрощаться с вами.
— Прощайте. — Я вышел.
Я пулей слетел с лестницы и выскочил на улицу — опять-таки без пальто. Восточный ветер пронизывал желтоватую мглу. Я добежал до ярко освещенной телефонной будки.
— Кристел. Привет. Это опять я. Похоже, у нас сегодня день телефонных разговоров.
— Привет, мой хороший.
— Кристел, слушай. Я видел Ганнера. Молчание.
— Слушай, он хочет видеть тебя. Молчание.
— Он говорит — ненадолго, всего один раз. Сказать ему, чтоб убирался к черту?
— Вы говорили о?..
— Нет, конечно, нет. Он ничего не сказал, и я тоже. Но, Кристел, дорогая моя, тебе вовсе не обязательно встречаться с ним. Я просто счел нужным сказать тебе — было бы неверно, если бы я не сказал, но, право же, в этом свидании нет никакого смысла, и ты только расстроишься…
— А
— Нет, не знает.
— Ты уверен?
— Да. Она говорила… Неважно, я уверен, что она не знает. Ганнер не хочет, чтобы ты пришла к нему домой, он сам приедет к тебе.
— Приедет
— Да, а почему, собственно, нет — он ведь не Господь Бог. Но, право же, я считаю…
— Да, я увижусь с ним.
— Кристел, ты вовсе не обязана…
— Я хочу. Когда он приедет?
— О Господи, он сказал, что в среду вечером… или в будущий понедельник…
— Скажи ему — в среду.
— Но ведь по средам прихожу к тебе я.
— Я должна увидеть его, мой хороший… а до понедельника я просто не в состоянии ждать… я хотела бы видеть его… как только он сможет прийти…
— О, да ладно. Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Так я скажу ему — в среду, между семью и восемью.
Я положил трубку и продолжал стоять, точно парализованный, в ярко освещенной будке, пока человек, дожидавшийся снаружи, нетерпеливо не забарабанил по стеклу. Следовало ли мне говорить ей?
Я медленно пошел назад, на службу. На столе лежало официальное письмо, в котором говорилось, что моя отставка с сожалением принята, и указывалось, что, поскольку мне еще не исполнилось пятидесяти, я не имею права на пенсию. Я написал Ганнеру записку, в которой дал ему адрес Кристел и сказал, что она готова встретиться с ним в среду, между семью и восемью. Реджи и Эдит играли в морской бой. Исключительно по доброте душевной они предложили мне сыграть с ними. Выглядел я, должно быть, ужасно.
В пять часов я вышел из здания. Холодный желтый воздух, который, по сути дела, никак нельзя было назвать дневным светом, сгущался в сырой туман. С реки катились большие рваные клубы темно-желтой ваты. Я уже шагал вместе с обычной толпой в направлении станции Вестминстер, когда почувствовал, что следом за мной идет Бисквитик. Дойдя до угла площади Парламента, я не свернул к станции метро, а пересек мостовую и очутился на большом острове посреди площади, где стоят статуи. Оставив в стороне памятник Черчиллю, я прошел немного дальше и опустился на скамью напротив Биг-Бена, под памятником Диззи[58] (мне всегда нравился Диззи — мистер Османд привил мне любовь к нему). На минуту я подумал, не потерял ли я в этом маневре Бисквитика, но она появилась в сгущавшихся сумерках и села рядом со мной. Потоки транспорта обтекали нас, туман скрывал нас, поблизости никого не было. На Биг-Бене пробило четверть. У меня вырвался стон, я обхватил руками Бисквитика, ткнулся головой ей в плечо, потом просунул нос под опущенный капюшон ее драпового пальтишка, щекой почувствовал сквозь грубую ткань ее хрупкую ключицу.
— Бисквитик, я человек конченый, я не могу больше этого выносить, они убивают меня.
— Нет, нет…
— Я даже работу потерял. Послушай, Бисквитик, что ты все-таки обо всем этом знаешь?
— Ничего. Откуда мне знать — я всего лишь служанка. А вы не хотите мне рассказать? Может, я сумею вам помочь.
— Я тоже слуга. Возможно, мне удастся наняться куда-нибудь дворецким. Может, леди Китти возьмет меня.
— Расскажите мне, Хилари, пожалуйста.
— А я уверен, что ты знаешь все, ты, скрытная восточная девчонка. Зачем ты, кстати, снова явилась? Я считал, что мы уже распростились с тобой.
— Я принесла вам письмо.
— Ох, нет!
— Вот. — Она вытащила из кармана конверт и сунула мне в руку. Почерк Китти.
— Послушай, Бисквитик, ты побудь здесь, хорошо? А я отойду немного и прочту это.
И, повернувшись к ней спиной, я пошел по дорожке. На ярко освещенном, хоть и затянутом набегающим туманом, циферблате Биг-Бена стрелки показывали двадцать минут шестого. Я остановился у каких-то мрачных кустов с черными листьями — они слегка шевелились от ветра, роняя на землю капли влаги. Фонарь, горевший на другой стороне сквера, давал немного света, и я вскрыл письмо Китти.
Ваша встреча с Ганнером ничего не дала, она оказалась хуже, чем бесполезной. Я слушала под дверью — надеюсь, Вы не будете сердиться? Ганнеру это ничуть не помогло — он совсем обезумел, мне кажется, он сходит с ума. Вы должны — просто обязаны — снова с ним встретиться, только не давайте ему вести разговор: Вы должны как-то его сломать. Я ужасно расстроена. Я Вам все объясню. Пожалуйста, приходите на Чейн-уок в четверг, в шесть часов. Ганнера дома не будет. Ничего не предпринимайте, пока не увидите меня.
Я спрятал письмо и поднял лицо к Биг-Бену — свет Биг-Бена упал на него. Лондон, казавшийся до этой минуты беспорядочным, безразличным, грохочущим нагромождением бессмысленных мрачных страданий, вдруг наполнился жизнью, просветлел, запел. От меня к Китти вновь пролегла дорога. Я был нужен Китти. Я снова увижу ее. И снова увижу Ганнера. Все еще может обернуться хорошо.
Я медленно пошел назад, к тому месту, где сидела Бисквитик, вытянув ноги, спрятав руки в карманы, равнодушно глядя на мчавшиеся мимо машины. Она повернулась и, когда я сел рядом, посмотрела на меня. Она снова натянула на голову капюшон.
— Вы довольны письмом?
— Да.
— У вас совсем другой стал вид.
— Да. Скажи ей… только… что я приду.
Она поднялась было, но я потянул ее вниз и отбросил капюшон с ее лица. При свете далекого фонаря, при свете Биг-Бена я увидел ее бледное худенькое личико, поднятое ко мне, мокрое и блестящее от влажного тумана. Внезапно она показалась мне такой усталой, даже постаревшей — маленькая восточная старушка. Я обнял ее и прижался губами к ее холодным губам. Не прошло и минуты, как она принялась вырываться с отчаянием дикого зверька. Ноги ее поехали на мокрых плитах, но она все же поднялась,
