Единорог

Макс Леджур имел на него огромное влияние. С беспокойством Эффингэм признавал его превосходство над собой. Наставник настолько доминировал над ним, что академические успехи Эффингэма не были никому видны, кроме него самого. Он, без сомнения, считал Макса великим мудрецом и в юные годы просто поклонялся ему. Позже, став мужчиной и вращаясь в том же мире, Эффингэм иногда испытывал страх перед Максом, боясь не критики или недоброжелательности с его стороны, а потери своей индивидуальности от этого сближения. Иногда он какое-то время избегал своего бывшего наставника, но всегда возвращался к нему. В последние годы, когда он сам добился успеха, власти, известности, его отношение к Максу опять изменилось: он теперь позволял себе подшучивать над ним, называя его своим причудливым другом, и чувствовал себя свободным. Теперь он считал Макса абстрактным и несовременным существом, бесполезным мудрецом, и удивлялся себе, что же так долго восхищало его в Максе. И все же возвращался назад.

Его отношения с Пипом Леджуром складывались не просто. Пип был на четыре года младше Алисы и позже появился на горизонте Эффингэма. Будучи школьником, Пип повадился высмеивать его, как только стала очевидной страсть Алисы, и Эффингэм подозревал, что мальчик по характеру такой же постоянный, как и его сестра. Однако он испытывал симпатию к Пипу и несколько раз пытался по мочь ему с карьерой. К несчастью, Пип был одержим идеей, что он поэт, но под воздействием финансовых забот и под влиянием Эффингэма в конце концов стал известным журналистом. Одно казалось совершенно очевидным: он никогда ничего значительного не сделает. С тем большим удивлением Эффингэм узнал от Алисы о любовном подвиге Пипа и его любопытных последствиях. Пип в конце концов изменил лицо мира, правда едва ли к лучшему, но, по край ней мере он что-то совершил.

Отставка Макса произошла год или два спустя, и он переехал в Райдерс, чтобы закончить в уединении свой огромный труд о Платоне. Он предложил Эффингэму возобновить их старую привычку вечеров чтения и пригласил приехать погостить, чтобы почитать вместе греческие тексты. Эффингэм обрадовался, потому что получал большое удовольствие от чтения со стариком. Он с нетерпением ждал отпуска, жаждал увидеть новый пейзаж, даже радовался встрече с Алисой, которая тоже будет свободна от работы в институте садоводства, где она тогда служила. По приезде его меньше обрадовала встреча с Пипом, который был там же, слонялся по террасе и наблюдал в бинокль за соседним домом с таким видом, который сперва заставил Эффингэма подумать, что там что-то затевается. Однако внешне все там казалось спокойным. Пип был вежлив, Алиса тактична, Пип ходил рыбачить, Алиса — собирать растения. Макс горел желанием засесть за Timaeus. Солнце не прекращая сияло над побережьем и величественным морем. Ничто, казалось, не могло испортить удовольствие от его пребывания здесь, — ничто, кроме волнующей близости заточенной леди.

Алиса обрисовала Эффингэму в общих чертах случившуюся историю, которая, разумеется, заинтриговала его. Эта заинтригованность в конечном итоге и усилила его желание приехать сюда. Но теперь, когда он оказался здесь, все обернулось по-другому. Леди, заточенная в своем доме, стала навязчивой идеей, она отняла его покой, даже снилась ему. Он отправлялся на прогулки к соседнему дому, хотя и не осмеливался подойти слишком близко, и проводил много времени, наблюдая за ним из своего окна. Однако так и не смог преодолеть своего отвращения и взять бинокль. Он решил, что должен или уехать, или что-то сделать. Но что можно было сделать? Леджуры никогда не упоминали леди, и их молчание словно составляло раму, в которой ее силуэт постепенно заполнил все пространство.

То, что произошло в конце концов, случилось непреднамеренно. Однажды, гуляя поздно вечером по утесам за Гэйзом, Эффингэм сбился с пути и был застигнут сумерками. Блуждая по овечьим пастбищам между краем утеса и болотом, он окончательно заблудился и начал уже немного побаиваться, но неожиданно наткнулся на человека, который оказался Дэнисом Ноуланом. Тот показал Эффингэму дорогу. Там была только одна сносная тропинка, так что им пришлось идти вместе. Когда они приблизились к Гэйзу, поднялась сильная буря, и вполне естественно, что он укрылся в доме, куда Ноулан его довольно неохотно позвал. Весть о его присутствии достигла Ханны, и она тотчас же пригласила его к себе.

Эффингэм, конечно, как он сотни раз с тех пор говорил себе, был внутренне настроен на встречу. Ни один астронавт, собирающийся зайти в ракету, не был так готов к выходу на орбиту, как Эффингэм в тот момент влюбиться в Ханну. И он влюбился. Теперь, вглядываясь в прошлое, когда он пытался припомнить эту встречу, так странно смешавшуюся сейчас в его памяти, ему казалось, что он буквально упал к ее ногам и лежал там тяжело дыша, хотя в действительности они, несомненно, вели вежливый разговор за стаканом виски. Час спустя он, совершенно ошеломленный, покинул дом и почти всю ночь пробродил вокруг под дождем.

Его дальнейшее пребывание в Райдерсе прошло омраченное ссорами, замешательством и непониманием. Он не мог скрыть своего состояния. В действительности он даже стремился выставить его всем напоказ с той гордостью, которая часто сопутствует любви в зрелом возрасте. Он считал, что умная Элизабет была величайшей любовью его жизни. Но странная, одухотворенная, мучительная и в то же время смиренная красота Ханны казалась ему теперь полным опасностей замком, к которому он всегда будет стремиться. Не обращая внимания на боль, причиняемую окружающим, он предался явному бреду. Он ранил прежде всего Алису, которая была опустошена приступами ревности, а также Пипа, чувств которого к Ханне Эффингэм не понимал и которого, наверное, огорчила или даже разгневала неистовая страсть Эффингэма. Не остался в стороне и Макс, который, казалось, беспокоился не из-за Алисы, так как давно уже перестал надеяться, что Эффингэм женится на его дочери, но, как ни странно, из-за Ханны. Макс не пытался установить какие-нибудь связи с соседним домом, но Эффингэм понял позже, когда к нему вернулась способность размышлять, что, конечно же, заточенная леди занимала и воображение старика тоже.

Эффингэм провел два дня в мучениях, а затем отправился увидеть Ханну снова. Он подошел к парадной двери и постучал. Его впустили. Он увиделся с ней наедине и признался в своей любви. Дело было сделано. Ханна была удивлена и немного шокирована, но не слишком. В то же время он знал, что стал неожиданным сюрпризом. Она не знала, как поступить с ним и, казалось, рассматривала его со всех сторон, чтобы понять, сможет ли он вписаться в ее замкнутый мир. Между тем она окружила его страсть легким туманом неясной просительной болтовни, которая была одновременно и ласкающей, и удушающей. Она сказала, что не может принимать его всерьез, намекнула, что он не является persona grata, и, смеясь, велела ему уйти. Но задержала его руку в момент прощания и внезапно бросила на него отчаянный, молящий взгляд. Он зашел еще. И еще. Ничего не произошло. Ханна стала менее возбужденной, более дружелюбной, не такой пугливой, более вежливой. Когда они таким образом познакомились друг с другом, он стал бояться вторжения в любой момент какой-то посторонней силы. Этого не произошло. По какой-то непостижимой причине его визиты допускались.

Однако они так и не стали очень близки. Когда Эффингэм перестал бояться, что больше не увидит ее, его стала тревожить мысль о том, что же делать дальше. Он не понимал ее положения, ее душевного состояния, в ее отношении к нему была некая неопределенность. Отсутствующий муж стал посещать его во сне. Он рисовал его хромым, слепым, преисполненным ненависти. Как бы ему хотелось знать, что в действительности произошло в тот день на вершине утеса, ему хотелось знать, что вообще произошло, но было немыслимо спросить об этом Ханну. Сначала он часто говорил ей: «Позвольте мне увезти вас отсюда», но, не сказав ничего определенного или, точнее, вообще ничего не сказав, она отказывалась. Так же без слов было ясно, что он не мог бы стать ее любовником.

Тем летом Эффингэм пребывал на грани срыва. Он продлил свой отпуск, взял дополнительный, поссорился с Леджурами, собирался переехать в рыбацкую гостиницу в Блэкпорте, но не переехал. Он безумствовал и все же впоследствии признался себе или, скорее, Элизабет, что в известном смысле он, пожалуй, даже наслаждался этим. Но и тогда в глубине души он боялся, что ему придется действительно увезти Ханну. Он вернулся к своей работе, когда стало уже невозможно откладывать возвращение, считая ситуацию неразрешимой, и писал осторожные иносказательные ответы на открытые дружеские письма Ханны, предполагая, что ее почту просматривают.

Он вернулся на Рождество, но тогда уже драма приняла вполне устоявшуюся форму. Ханна была рада увидеть его, Леджуры тоже, он занял отведенное ему место и примирился с ним. Он должен был любить Ханну, быть ее слугой, при первой возможности поспешно возвращаться назад, и все должны были его терпеть, так как он, в сущности, совсем безобиден. Действительно безобиден, подумал он, во всяком случае, его сочли таковым с самого начала. Но так ли уж он безобиден? Конечно, он еще ничего не сделал. И ему пришлось согласиться с Элизабет, сделавшей несколько проницательных замечаний по поводу