ее восприятию собственного положения, а отчасти потому, что мне, честно говоря, все это кажется по- своему прекрасным. Но это идиотский романтизм. Она была совершенно права в своем суждении.
— Необязательно, — сказал Макс. — Платон говорит нам, что из всех вещей, принадлежащих духовному миру, красота — единственное, что легче всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота — категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты говоришь,
Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из тех обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:
— Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации, объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что я должен прекратить наслаждаться таким положением?
— И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и предназначена. Она для нас — выразительный образ страдания. Но мы должны воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.
— Не уверен, что я понял, — признался Эффингэм. — Я знаю, нельзя думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге…
— Единорог — это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с виновной особой.
— Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?
— Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.
— Для меня имеет, — возразил Эффингэм. — Хотя я еще не готов смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна страдать из-за него.
— Почему бы и нет? — спросил Макс. — Он в привилегированных отношениях с ней.
— Потому что он ее муж, да?!
— Я не это имел в виду. Потому что он ее палач.
— Привилегия? Вы хотите сказать, он тот человек, которого она имеет возможность простить?
— Простить — слишком слабое слово. Вспомни идею об Ате, которая была такой действенной для греков. Ата — возможность почти автоматического перехода страдания от одного существа к другому. Власть — форма Аты. Жертвы власти, а любая власть имеет свои жертвы, сами заражены. Они должны тогда передать это дальше, распространить свою власть на других. Это зло, и жестокий образ всевластного Бога — святотатство. Добро не полностью бессильно; чтобы стать таким, стать совершенной жертвой, должен быть иной источник силы. Добро не могущественно, но в нем Ата в конце концов гаснет, когда наталкивается на чистое существо, которое только страдает и не пытается передать дальше свои страдания.
— Вы думаете, Ханна такое существо?
Несколько минут Макс молчал, затем, погасив сигару, сказал:
— Я не знаю. — И, немного помедлив, добавил: — Может быть, я тоже страдаю от того, что ты называешь романтизмом. Правда о ней может оказаться совсем другой. Может, она просто чаровница, Цирцея, духовная Пенелопа, держащая своих поклонников зачарованными и порабощенными.
— Мне нет дела до образа Пенелопы. Я не хочу, чтобы Питер Крен-Смит вернулся и пронзил меня стрелой. Вы говорите, что чистое существо не передает свои страдания дальше. Но в то же время вы считаете, что кто-то должен страдать вместе с ней.
— Да, но она не должна быть причиной страдания. Страдания только тогда имеют оправдания, если они очищают.
— Вы имеете в виду сострадание. Да. Если нам приходится вкладывать столько труда, — возможно, в конце концов, не имеет значения, опасная ли она чаровница или нет, если она сделала из нас святых! Но я пока не готов к такой духовной авантюрной истории. Мне просто хотелось бы понять ее. Она обладает каким-то необычным, сверхъестественным спокойствием. Сегодня она, например, сказала, что ничего вообще не чувствует. Но это невозможно. Женщины созданы для того, чтобы чувствовать, любить. Она должна чувствовать и должна любить. И она по-своему любит меня, мне только жаль, что она не любит меня обычной любовью.
— Она не может позволить себе обычной любви, — сказал Макс. — Я думаю, это то, что она поняла за последние годы. Если бы она поддалась обычной любви в такой ситуации, то пропала бы. Единственное существо, которое она может позволить себе любить сейчас, — это Бог.
— Бог, — сказал Эффингэм. — Бог! — повторил он и задал вопрос, который, казалось, был на кончике языка всю его жизнь: — Вы верите в Бога, Макс?
Макс снова помедлил и ответил тем же тоном:
— Не знаю, Эффингэм. — Масляная лампа тихо потрескивала в безмолвной затемненной комнате, направляя вверх спиралью сигарный дым. Он добавил: — Конечно, в обычном смысле я, безусловно, не верю в Бога. Я не верю в этого старого тирана, в этого монстра. И все же…
— Я подозреваю, что вы тайный платоник.
— Даже не тайный, Эффингэм. Я верю в Добро, так же как и ты.
— Это другое дело, — возразил Эффингэм. — Добро — это вопрос выбора, действия.
— Это вульгарная доктрина, мой дорогой Эффингэм. То, что мы видим, определяет наш выбор. Добро — отдаленный источник света, это невообразимый объект нашего желания. Наша падшая натура знает только его имя и его завершение. Вот идея, опошленная экзистенциалистами и философами-лингвистами, когда они вносят понятие добра в дело всего лишь личного выбора. Оно не может быть определено не потому, что это функция нашей свободы, а потому, что мы не знаем его.
— Звучит как таинственная религия.
— Все религии таинственные. Единственное доказательство Бога — онтологическое доказательство, и это тайна. Только духовный человек может воспринять его в тайне.
— Я всегда думал, что онтологическое доказательство основано на грубом логическом заблуждении, и осознал, что я не в состоянии представить это себе.
— Желание и обладание истинным добром — едино.
— Бог существует, потому что я желаю этого? Будь я проклят, если я так думаю.
Макс улыбнулся и сказал:
— Я найду прибежище у Федра. Помнишь, в конце Сократ говорит Федру, что слова не могут быть перемещены с места на место и сохранить свое значение. Истина передается от отдельного говорящего к отдельному слушающему.
— Я признаю упрек и припоминаю это место. Но здесь намек на таинственные религии, не так ли?
— Не обязательно. Это можно отнести ко всем случаям познания истины.
— Вы думаете, Ханна желает истинного добра?
После долгого молчания, во время которого Эффингэм задремал и клюнул носом, Макс произнес:
— Я не уверен и не знаю, сможешь ли ты сказать мне. Может быть, все это удовлетворяет какие-то мои потребности. Всю свою жизнь я собирался отправиться в духовное паломничество, и вот уже близок конец пути, а я все еще не отправился, — проговорил он с неожиданной горячностью, быстро обрезал и зажег сигару и с шумом отодвинул пепельницу. Затем добавил: — Возможно, Ханна мой эксперимент! У меня всегда были большие теоретические знания о морали, но практически я и пальцем не шевельнул. Вот почему моя ссылка на Федра нечестна. Я тоже не знаю истины.
— Хорошо, — сказал Эффингэм, которому все больше хотелось спать, — может, вы и правы относительно нее. Здесь есть что-то необычное, что-то духовное. Это исключительное спокойствие…
— Спокойна мышка, пойманная кошкой! — резко бросила Алиса у него за спиной. Она зашла так тихо,
