«Уж не видел ли я раньше этого человека? Да, пожалуй, пару дней назад я видел этого типа около моего дома».
Казалось, мужчина поджидает кого-то. Клемент уже хотел поговорить о странном незнакомце с Луизой, когда что-то ударило его по ноге. Это был красный мячик. Клемент наклонился, чтобы поднять его, и к нему по очереди подкатилась целая стайка мячей желтого, синего, красного и зеленого цветов. Мой притащила с чердака коробку мячей и теперь подкатывала их к нему по ковру, удерживая Анакса. Клемент собрал мячи, с волшебной легкостью расположив их в удобном для себя порядке. Потом, выйдя на середину комнаты, он принялся жонглировать четырьмя мячами, постепенно добавляя к ним пятый, шестой и все остальные. Мячи двигались все быстрее, казалось, сами собой, словно не имели никакого отношения к ловким рукам жонглера, взлетали, образуя в воздухе разноцветные гирлянды. Будто невесомые, они, как птицы, порхали над его головой.
«Как же я делаю это? — думал Клемент. — Как же у меня получается? Я не понимаю, как так получается. Если бы понимал как, то ничего бы у меня не получилось!»
Луиза, видя, как дети зачарованно наблюдают за Клементом, вдруг почувствовала такую странную щемящую радость, что на глазах у нее невольно навернулись слезы.
Чуть позже Луиза спустилась в кухню, где Сефтон уже успела навести порядок. Мой увела своего любимого Клемента к себе в мансарду, чтобы показать очередную картину. Анакс пошел за ними. Погруженная в задумчивость Сефтон растянулась на полу в Птичнике. Харви сидел этажом выше на кровати в спальне Алеф. Ее комнатка вмещала небольшой письменный стол, комод, несколько книжных полок, стул и кровать.
Одежда Сефтон и Алеф висела в большом общем шкафу этажом ниже. Свободного места в комнате оставалось ровно столько, чтобы колени сидевшего на кровати Харви не упирались в колени Алеф, сидевшей напротив него на стуле.
— Болит?
— Чешется.
— У Розмари тоже чесалась.
— Когда вы с Розмари отправитесь в путешествие?
— В ноябре. Помню, она почесывала ногу вязальной спицей.
— Можешь одолжить мне одну?
— У нас никто не вяжет. Пожалуй, я прикуплю для тебя пару штук.
Этот вечер Харви выдержал с похвальной стойкостью. Он плотно поел и много выпил за ужином, оценил творческие усилия, потраченные на украшение его гипса, смиренно выслушал рассказы о выздоровлении Розмари, смеялся над любыми шутками, следил за жонглированием Клемента и восторженно ахал в нужных местах. Но в душе у него царила тяжелая, мучительная и щемящая тоска, он хандрил, чувствуя себя несчастным и испуганным неудачником. Харви ненавидел этот жаркий тяжелый гипс, даже пришел в смятение, когда Мой предложила разрисовать его, сочтя такую идею отвратительной. Сейчас он носил уже третий по счету гипс, поскольку повторно наложенный в Англии сняли еще раз, чтобы ногу осмотрел какой-то известный специалист. Этот специалист уже укатил в отпуск. У Харви создалось впечатление, что последний гипс ему наложили кое-как, просто чтобы поддержать ногу в «стабильном положении» до того времени, пока не решат, как же дальше поступить с ней. Вывод, сделанный Харви из непонятной дискуссии врачей, сводился к тому, что у него «интересный случай». Перелом костей сочли пустяковым, а проблемы с сухожилиями могли остаться навсегда. Сверх того, он усвоил досадную информацию, что все было бы значительно проще, если бы после падения он не наступал на поврежденную ногу. Харви вспоминал теперь, как из-за глупого тщеславия и уязвленной гордости упорно хромал, вместо того чтобы прыгать до машины. Третий гипс, самый неудобный из всех предшествующих, так сдавил икру, что туда вряд ли пролезла бы даже вязальная спица, вся нога ниже колена горела огнем.
«Возможно, уже началась гангрена», — думал Харви.
Из-за постоянно ноющей стопы он не мог спать, чувствовал полный упадок сил и испытывал крайнее отвращение к самому себе. Последнее время он жил с обидным осознанием того, как славно все могло бы завершиться, должно было завершиться, если бы только в то ничтожное, случайное мгновение он не повел себя как полный идиот. Караван-сарай великолепных образов сопутствовал его свободной жизни во Флоренции, так давно лелеемой им в фантазиях. Первая возможность настоящей свободы. Всю горечь рухнувшей мечты приходилось держать в полном секрете, и напряжение, затрачиваемое на сохранение тайны, усугубляло его несчастье, но он все терпел и смеялся, притворяясь счастливым и довольным, как будто в этой жизни осталось еще хоть что-то, способное порадовать его! Харви продолжал поддерживать вид радостной и торжествующей самоуверенности, хотя на самом деле ее уже не было и в помине, остались разве что осколки. Быстро осознав серьезность полученной травмы, он сразу решил отказаться от Флоренции, не цепляясь за призрачную надежду, которую могло бы окончательно погубить повторное разочарование. Именно это, а не здравый смысл побудило его на редкость безропотно согласиться с уговорами Клемента и Луизы, а также его матери, которая прямо заявила, чтобы он, ради всего святого, не ездил больше в Италию и не накручивал до бесконечности медицинские счета, тем более что нигде его не вылечат лучше, чем в Лондоне. Верхняя губа Харви предательски задрожала, но он и не рассчитывал ни на какую поддержку, поскольку никто не смог бы по-настоящему понять, как сильно изменилась его жизнь и как огорчает его эта идиотская травма, в которой виноват только он сам. Увечье или хромота, полученные в его возрасте, означали, что для него навсегда закончились танцы, крикет и теннис и вместе с его прекрасным здоровьем навсегда исчезло и некое магическое обаяние. Чуткие Луиза и Алеф, два самых близких ему человека, благородно поддерживали его раненую гордость, подбадривали его, не давая — хоть ему порой и хотелось — раскисать и сдаваться. Но Харви был уверен, что они все понимают, и это ему чертовски не нравилось, перед Алеф он чувствовал себя униженным, лишенным мужественности, предполагал, что окончательно погиб в ее глазах. Разумеется, он находился не в самом худшем состоянии, ему помогали отличные врачи, надежные друзья. Харви думал, что даже если его нога полностью не восстановится, то можно будет научиться «жить с таким физическим недостатком». Но его терзали более сложные чувства, его пожирала громадная жалость к самому себе, и ужасало то, что он, Харви Блэкет, весь такой счастливый и такой любимый, может испытывать этот страх. Нет, никто не должен даже заподозрить, насколько он малодушен, насколько он оказался не готов к первому же испытанию самостоятельной жизни. Раньше Харви часто представлял, как отлично пройдет армейскую службу, как проявит смелость и самоотверженность во время кораблекрушения, как стойко, даже не пикнув, выдержит всяческие лишения, бедность и одиночество. А вышло так, будто это несчастье обрушилось на него несправедливо, лишив разом всех подразумеваемых достоинств, которые он мог бы продемонстрировать в будущем, проявив свою силу. Но безусловно, главный ужас заключался в том, что он сам так нелепо нарвался на эти неприятности.
Алеф сидела напротив Харви в кресле с голубой обивкой и мягкими подлокотниками. За ее спиной, возле маленького письменного стола, стояли его костыли. Длинную темно-коричневую твидовую юбку девушки отлично дополнял светло-коричневый свитер, украшенный по высокому вороту коричневыми бусинками. Во время их разговора о вязальных спицах она прижала сложенные руки к груди и осталась в той смиренной позе, что обычно жутко раздражала Джоан. Алеф взирала на Харви, сдвинув брови и прищурив темные глаза, ее взгляд выражал сдержанное сочувствие. Несомненно, она очень хорошо понимала его. Но в тесной ограниченности их дома, казалось вечно заполненного людьми, имелось мало возможностей для долгих уединенных разговоров. В любом случае, она относилась к его травмированному состоянию с тактичной осторожностью.
— Как тебе квартира Эмиля?
— Luxe, calme et volupte [18].
— Там тепло?
— О да! А какая там кухня! По-моему, пора мне организовывать вечеринку.
— Как твои дела? Я понимаю, что ничего хорошего, но сам ты в порядке?
Харви понял эту скороговорку.
— Да. Не совсем. В общем, да.
— Как Джоан?
— Надоела, вся исполнена кипучей активности.
