наводила Сефтон на мысли о Лукасе. Она установила эту связь интуитивно, сначала как-то случайно, но в ходе его консультаций все чаще задумывалась о ней. Изучая своего наставника, Сефтон заметила в нем некий экстремизм, который, с трудом пытаясь подобрать определение, связала с предельной безжалостностью, безрассудством или отчаянием. Безусловно, она прислушивалась к тому, что о нем говорили, но когда спрашивали ее мнение, предпочитала отмалчиваться. С самого начала общения с Лукасом Сефтон четко поняла, что от нее требуется. На его консультациях она сидела тихо, внимательно слушала, а на вопросы отвечала осмотрительно, не выпаливая ничего поспешно, туманно или бестолково, но давая ясный и определенный ответ, не боясь при случае оказаться неправой. Когда, разговаривая с ней, Лукас умолкал, Сефтон должна была сама догадаться — то ли он просто задумался, то ли ей следует что-то сказать. Если ее ругали (за грубую ошибку, очевидную глупость или плохо подготовленный урок), ей не следовало восклицать «Простите!» или «О боже!», нужно было просто смиренно склонить голову. Ни о каком смехе не могло быть и речи и, конечно, ни о каких посторонних разговорах или общих и личных замечаниях до, после или во время занятий. Ироничные высказывания Лукаса, в отличие от упреков, могли вызвать слабую улыбку. Мимолетная улыбка могла также проскользнуть по ее губам перед уходом, но не при встрече. Приходя и уходя, Сефтон почтительно склоняла голову, а Лукас кивал в ответ. За время общения с ним на этих консультациях у нее развилась обширная, совершенно секретная система подавления невыразимых чувств, радостей и страхов. При этом Сефтон создала для себя некий образ личности Лукаса или его характерных особенностей, основополагающих качеств. Мысли о его сексуальной жизни, если таковая имелась, Сефтон отбрасывала. Не то чтобы она считала, что такой жизни у него нет, просто она ее не касалась. У девушки сложилось впечатление, что Лукаса терзает какая-то глубокая печаль или тайная душевная боль. Когда, завершая последнюю встречу, он сказал ей: «Мне вскоре придется уехать на какое- то время», — Сефтон мгновенно предположила, что он намеревается покончить с собой. Но она не сказала никому ни слова. Она дорожила и всегда будет дорожить тем единственным по отношению к ней проявлением нежности: «До свидания, милая Сефтон».
Легкокрылые мысли ненадолго отвлекли внимание Сефтон от этого моста и от Харви, перенеся ее в мир безмерно укрепившейся и непостижимой тайны Лукаса. Взгляд ее был прикован к другому концу моста, все такому же безлюдному и пустынному. Внезапно она заметила краем глаза какое-то движение, увидела упавшую рядом тень. Она резко обернулась. Над ней возвышался Харви, поставив ногу на парапет. У нее промелькнула зловещая мысль, что он собирается шагнуть в эту бездну. Подтянув вверх второе колено и опираясь на правую руку, он поднялся на ноги. Сефтон, сохраняя невозмутимое внешнее спокойствие, не произнесла ни звука. Развернувшись, Харви двинулся вперед. Похолодев, Сефтон оцепенело следила за ним, потом медленно пошла следом, держась сзади примерно на расстоянии десяти шагов, чтобы он не мог увидеть ее уголком глаза. На середине моста Харви остановился, выставив ногу вперед, и замер на мгновение. Охваченная внутренней дрожью Сефтон тоже замерла, осознавая, что стоит с открытым ртом и слышит, как неистово колотится ее сердце. Харви медленно продолжил путь. Она последовала за ним. Время тихо отсчитывало шаги. Незамечаемые раньше сосны и кипарисы дальнего склона постепенно обрели четкость форм. Она подумала или представила, вспомнив о недавней травме, что Харви может рухнуть в самый последний момент, что он не сможет нормально спуститься и упадет. Лесистый склон становился все ближе, жуткий провал пропасти остался позади, уже виднелся конец моста. Стволы деревьев еще маячили впереди. Парапет закончился, и Харви остановился. Сефтон устремилась вперед широкими, но тихими шагами, потом побежала. Когда она оказалась рядом с Харви, он опустился на колено и оперся рукой о парапет. Она подумала, что он решил спрыгнуть; но он сел, а потом соскользнул вниз по стене в ее объятия. В молчании они сошли с моста на дорогу, ведущую обратно в город. На обочине стояла скамейка. Они сели. Сефтон, склонившись вперед, обхватила голову руками.
Сефтон, прости меня, не сердись…
Подняв голову, Сефтон сразу прижала ладони к полным слез глазам.
Никогда, никогда, слышишь, никогда не делай больше ничего подобного!
Конечно не буду, ничего подобного я больше не сделаю в любом случае. Ты же не собираешься хлопнуться в обморок, верно?
Твой, твой… я даже не знаю, как назвать твой поступок…
Я грешное чудовище. Прости меня!
Неужели ты спланировал это заранее?
Нет. Я лишь представлял это. Но не собирался делать этого, пока не начал, а потом мне уже пришлось…
Тогда ты поступил так не потому, что Беллами подзадорил тебя! И теперь, задумав произвести на меня впечатление, ты…
Скорее уж я хотел произвести впечатление на себя самого. Это была своего рода гомеопатия, так сказать, лечение подобного подобным.
Ты спрыгнул с парапета. И должно быть, опять повредил ногу.
Ты поддержала меня, и она не ударилась о землю, и вообще ей постепенно становится все лучше и лучше. Я полагал, что если повторю этот путь, то смогу полностью поправиться.
Ты идиот! Ты едва не погубил нас обоих!
А знаешь… мне только что пришло в голову… если бы Беллами не подзадорил меня, то я мог бы все это время провести во Флоренции, мог бы никогда не узнать тебя ближе…
Ох, уж лучше молчи. Пошли отсюда скорей.
Взявшись за руки, они медленно побрели в город.
К сожалению, сегодня вряд ли будет passeggiata [91], слишком холодно, — заметил Харви. — Но мы можем посидеть в кафе и полюбоваться на площадь. Так ты прощаешь меня?
Я подумаю об этом!
Но Харви ошибся, passeggiata все-таки состоялось. Горожане неизменными кругами ходили по площади. Быстро обняв Сефтон за талию, он увлек ее в медленный круговорот толпы. Они степенно вышагивали по каменным плитам, словно подключились к какому-то походу, точно участники великой демонстрации или религиозной процессии, и, обтекаемые людским потоком, ощущали на себе его физическое давление — легкую тесноту и толкотню. Тихий гул голосов, подобный отдаленному курлыканью птиц, казался созвучным тишине. Некоторые смельчаки решительно двигались против течения, пристально посматривая на встречных людей, улыбаясь и задевая их плечами или руками. Бросались в глаза красивые лица, лица, выражавшие радость, любопытство, дружелюбие, мучительную удрученность, лица, подобные маскам с темными провалами ртов и глаз. Харви крепко обнимал Сефтон, их бедра так тесно соприкасались, словно они превратились в одно существо. Харви обрезал покороче свои вьющиеся золотистые волосы, а неровности обкромсанной рыжеватой шевелюры Сефтон почти совсем сгладились. Сефтон лишь немного уступала Харви в росте. Они отлично смотрелись вместе, им казалось, что они просто созданы друг для друга, и когда, зажатые толпой, они вдруг переглянулись, то их лица озарились радостными улыбками. Сидевшая в кафе компания немецких туристов признала их самой красивой парой.
В дорожной сумке Мой, приехавшей в машине Клемента, тайно лежал тот примечательный конический камень, украшенный золотистыми рунами лишайника. Как только она услышала, что Беллами не продал коттедж и ее приглашают погостить там вместе с Клементом и Луизой, то запланировала очередную попытку — возможно, последнюю — возвращения этого поросшего лишайником камня на его прежнее место, к родному скальному обломку на склоне холма, с которым она так грубо разлучила его. Недавно, буквально за день до получения приглашения на отдых в этом коттедже у моря, Мой приснилось, что этот камень выбрался из ее комнаты и спускается по лестнице, она выбежала за ним и увидела, как он скребется возле входной двери. Распахнув ему дверь, она долго стояла на крыльце, глядя, как камень удаляется по безлюдной улице. Потом, все также во сне, Мой ужасно пожалела, что отпустила его одного на улицы Лондона, и бросилась на его поиски, но лишь тщетно обегала все ближайшие улицы.
Клемент и Луиза не раз говорили, стараясь убедить Мой и самих себя, как чудесно ей будет жить у моря. Ей выделили симпатичную комнату в мансарде, откуда открывался самый очаровательный вид. У моря она сможет, как прежде, лазать по скалам, обследовать водоемы и собирать камни. Все это, подумали Клемент, Луиза и Беллами, отвлечет девочку от недавних потрясений и горестей. Однако они заблуждались.
