Часть вторая
10 Дядя Эдмунд in loco parentis[25]
Лучший способ заделать трещину в самшите — это оставить кусок дерева в сыром прохладном месте примерно на двадцать четыре часа. Обычно пациент претерпевает волшебное исцеление даже после самых жестоких расколов. Я с удовлетворением изучил доски, которые только что достал из погреба. Они отлично излечились. Кто не работал с такими материальными, такими вещественными сторонами природы, не способен в полной мере представить или поверить, что кусок бесформенного вещества может оказаться столь содержательным, вдохновляющим. Я вполне понимаю, что чувствует скульптор над глыбой камня, хотя сам этого не испытывал. Но куски дерева способны пустить мое воображение вскачь, достаточно просто взять их в руки. Существует восхитительное различие между самшитом и грушей — воплощением мужского и женского в мире граверов по дереву. Но и куски самшита сильно отличаются друг от друга. В каждом кроется своя картина.
Прошло четыре дня, а я все еще ждал, все еще бродил вокруг. У меня не сложилось нового представления о своей роли да и вообще какого-либо четкого представления обо всем этом. Ничего не происходило, я ничего не сделал, Флора не вернулась, я не мог найти ее. Я был чертовски несчастен. Временами я твердил себе, что просто чувствую себя «втянутым» или же с нездоровым любопытством жду очередной свары, чтобы наблюдать ее без всякой пользы, но с некоторым удовлетворением. А в другой раз уговаривал себя, что должен уехать. В том, чтобы оставаться, была некая суетность, тщетное желание вернуть утерянное достоинство. Нарисованный Изабель образ меня в роли целителя волновал сильнее, чем хотелось признавать. Но, никого не излечив и потерпев сокрушительное поражение в единственном деле, в котором я имел небольшие шансы сотворить добро, я убеждал себя, что лучше мне отправиться домой и переваривать горькие несовершенства своего путешествия. Лучше отправиться домой горевать по Лидии.
И тем не менее я остался. После всего, что случилось, невозможно было бросить все на середине. Я был «втянут», причем в хорошем смысле. Я оставался из некой привязанности к брату и невестке, оставался, чтобы сдержать обещание, данное Флоре. Я еще несколько раз звонил по телефону — бесполезно. И так ничего и не сказал Изабель. Эта проблема постоянно мучила меня, но я решил, что лучше держать рот на замке. Изабель будет так же беспомощна, как я, а если произошло самое плохое, лучше, чтобы Изабель вообще ничего не узнала; во всяком случае, было бы справедливо оставить это решение по-прежнему в руках Флоры. Я очень педантичен в отношении обещаний. Да и Отто лучше пребывать в неведении, с какой стороны ни посмотри. Но меня мучили собственная ответственность и ощущение, что я молчу лишь потому, что не хочу отказываться от некоего привилегированного положения, не хочу, чтобы бразды правления перешли в руки Изабель, а я остался не у дел. Я постоянно думал об этом.
Еще я пытался думать о Лидии, но не представлял, как это делать. Казалось правильным начать плести ткань ее смерти, примерять ее именно здесь и сейчас, где ощущение ее присутствия и ее отсутствия гораздо острее. Но я то и дело забывал, что она умерла, словно это ничего не значило, и воображение все время подсовывало мне прежнюю живую Лидию, которую я хранил в воспоминаниях. Подобные размышления не давали мне ни единого приличного повода остаться. И я порой думал, что на самом деле не уезжаю лишь потому, что не вынесу возвращения в свою одинокую квартирку, которая за время моего отсутствия стала совсем холодной и безликой, как будто полностью забыла меня, едва я закрыл дверь. По сравнению с ней дом приходского священника был полон тепла и веселья, точно свинарник. Несмотря на все свои горести, это был удивительно обитаемый дом. И откуда-то изнутри его, непонятно откуда, кротко и неодолимо веяло чем-то, что неожиданно заставляло меня почувствовать себя дома.
Я пообещал Отто, что помогу разобрать вещи Лидии, но мы без конца откладывали это на потом. Мы все еще боялись ее, и коснуться ее вещей по-прежнему казалось кощунством. С некоторой робостью мы рассортировали содержимое ее стола, которое Изабель уже перерыла и разворошила. Следов завещания по-прежнему не наблюдалось, и мы решили, что его просто нет. Зато нашли много чего другого, в том числе все письма, которые мы с Отто писали ей из школы, перевязанные ленточками: письма Отто — голубой ленточкой, мои — розовой. Не разбирая, мы отнесли эти связки к кухонной плите и сожгли их. Мы не могли заставить себя коснуться ее одежды. Шкафы были полны нарядных длинных платьев, и, поскольку Изабель умыла руки, мы в итоге попросили Мэгги разобраться с ними. Все они наутро исчезли, несомненно отданные в город тем, кого Отто назвал «просителями» Мэгги.
После странной сцены в спальне Изабель я не имел с невесткой дальнейших «объяснений». Но между нами установилось что-то вроде перемирия или затишья, чему я посодействовал тем ханжеским достоинством, с каким сумел завершить эту историю, а Изабель — своим печальным философским раскаянием. Она справлялась лучше меня, и я хотел бы выразить ей свое отношение более определенно, более дружелюбно, но боялся вызвать новую неразбериху. На самом деле положение спасла молчаливая привязанность обеих сторон, и мы вели себя так, словно ничего не произошло — или почти ничего. К лучшему или к худшему, но я стал более четко понимать, что Изабель воображает себя кем-то вроде богини секса и императрицы manquee. Если бы она была менее несчастна, то считала бы себя Лу Андреас- Саломе[26] своего маленького городка. А так она всего лишь излучала неясные отчаянные импульсы плотского томления и притворного влияния, которые, хоть я и был к ним совершенно равнодушен, оказывали в целом тревожное воздействие.
С Отто я больше не вел доверительных бесед и почти не видел его с тех пор, как он стал проводить большую часть дня в беседке. Время от времени я навещал пустую мастерскую и печально глядел на инструменты, лежащие без дела. Левкина я видел только в саду, издалека. Едва завидев меня, он начинал сотрясаться от смеха и бурно жестикулировать, а потом подпрыгивать. Я не обращал на него внимания.
Я ел апельсин, и теперь темное дерево остро пахло этим фруктом. Запах детства, запомнившийся неким сочетанием невинности и отвращения. Апельсин — один из немногих фруктов, чей вкус мне нравится, а запах нет. Я аккуратно сложил самшитовые доски стопкой и убрал апельсиновую кожуру со стола. Дело происходило на кухне. Вчера я обнаружил, что кухня мне очень подходит. Погода сменилась на ветреную и дождливую, и я радовался теплому углу. Я одинаково избегал чьего-либо общества и старомодной строгости отцовской комнаты, а сидеть на кухне можно было без всяких оправданий. Это была высокая квадратная комната с блестящим линолеумом в крупную черную и белую клетку, как пол Тинторетто. Подлинная викторианская плита — здоровенный черный агрегат, который отец некогда холил и лелеял, — пылала и урчала в большом кафельном алтаре, окруженном потрепанными плетеными стульями. Огромный стол из сосновых досок, поверхность которого покоробилась и покрылась оспинами от постоянного мытья, был знаком рукам не хуже, чем глазам. Не было места лучше, чтобы делать домашнюю работу, собирать конструктор или разбираться во внутренностях какого-нибудь электрического прибора. За этим же столом я страстно портил свои первые драгоценные куски дерева. Здесь, сколько я себя помнил, я часто пребывал в радости и печали во власти Карлотты, и Джулии, и Виттории.
Было около пяти вечера — время, которое всегда заставало меня тревожным и раздражительным. Я постоянно переживал из-за Флоры. И все еще не оправился от потрясения, нанесенного Изабель, потрясения, ныне странно отделенного от самой Изабель, словно бес вырвался из нее и продолжал меня домогаться. Я вытянул ноги, созерцая на противоположном конце стола груду вишневого шелка, из которого Мэгги что-то шила, возможно платье для Изабель. Как настоящая домашняя невольница, итальянка всегда шила одежду для Изабель и Лидии. Давние прелестные цыганские платья Лидии, одежды, на которые ее вдохновил мой дорогой отец и которые он так любил на ней видеть, все были сшиты Мэгги… а может, Джулией, или Витторией, или Джеммой, или Карлоттой.
Мэгги отложила шитье и занялась тушкой цыпленка и горкой овощей на приставном столике. Затем цыпленок тихо зашипел на сковороде, а быстрые пальчики Мэгги принялись обрывать грязные ошметки кожицы с крупных грибов, обнажая сливочные мясистые шляпки. Проворными скупыми движениями она нарубила на овальной доске желобчатые желтовато-белые стебли сельдерея и большую влажную луковицу.
