подальше, где удача, возможно, улыбнется ему. Гулливер твердо решил до конца исполнить свою роль человека невезучего и «быть никем», и все-таки он не мог не надеяться в будущем стать кем-то, пусть бедным и безвестным, кем-то, благодаря своим талантам и удачной женитьбе. Возможно, представляя себя запоздалым Диком Уиттингтоном[87], он не исключал появления «девчонки в Лидсе», о чем кричала Лили. Упоминание о Лидсе вернуло его к еще не решенной проблеме: куда ему, собственно, направиться. Он и на вокзал пришел, чтобы принять окончательное решение. (До этого он подумывал о Франции, Испании, Индии, Африке, Америке и Австралии.) Он решил ехать в Ньюкасл: исполнить свое всегдашнее желание жить у моря. Его планы теперь были не совсем абстрактны, как поначалу, он перестал представлять свой отъезд, словно это была смерть. Что нужно сделать, когда он сойдет с поезда в Ньюкасле, городе, где прежде никогда не бывал? Первым делом, конечно, найти дешевую комнату, где можно будет оставить чемоданы. Он с неохотой расстался с кучей одежды, оставив ее не у Лили, а в книжной лавке, в которой часто бывал. Выбирать, что брать, а что не брать с собой, было сущим мучением. Так, потом он пойдет в местное бюро по трудоустройству, потом, или в первую очередь, разузнает, где находятся полулюбительские театрики, театральные студии, пабы, в которых ставятся «протестные» представления. Карточка профсоюза актеров была у него в кармане. Кто согласен на грошовую оплату, может иногда прийти в театр и получить работу. Если его возьмут даже на четверть ставки, он сможет подрабатывать официантом или уборщиком. Ко всем этим крайним вариантам, которые он, безусловно, рассматривал, в Лондоне было прибегнуть намного трудней психологически, тут он заботился, чтобы выглядеть приличным человеком, в том числе и в глазах Лили. На севере спокойно можно быть бедняком, ищущим места, каким он, собственно, и являлся, безработным среди других безработных, человеком в очереди. И если он будет готов согласиться на любую работу, то наверняка что-нибудь найдет.
На вокзале было жутко холодно, но на Гулливере было его лучшее толстое зимнее пальто, дорогая вещь, которой не было сноса, важнейшая в его экипировке. Посмотрев вдаль на рельсы, уходившие из-под сводчатой крыши вокзала в серенький свет нового дня, он увидел, что начался снег. Он прошел вперед по платформе, чтобы посмотреть на снег, и ему припомнился Боярс, каток на лугу и поощряющее слово Лили: «Молодец!» Если б только Лили всегда оставалась той прекрасной и победоносной! Но он понимал, что любовь не способна настолько преобразить человека. Мимо медленно проехал огромный локомотив. Гулливер смотрел на линию вагонов, на людей в окнах: люди, люди, отправляются на север, на север. Ребенок в окне радостно помахал ему, и он помахал в ответ. Вокзал с его мрачными желтыми кирпичными стенами и тусклыми светильниками под высоким сводом напоминал собор. А еще, подумалось ему, грандиозную конюшню, где стояли локомотивы с длинными желтыми мордами и печальными темно- зелеными глазами, походившие на огромных добрых зверей. Впрочем, зверей еще и смертоносных, которые гарантируют человеку внезапную и неминуемую смерть. Гулливер поспешил назад к расписанию. Выбор поездов был широк, и он отметил несколько самых ранних: на Грэнем, Питерборо, Йорк, Дарлингтон, Дарем, Ньюкасл, Данди, Арброт, Монроуз, Стоунхейвен, Абердин… А куда все же не сможет довезти тот поезд дальнего следования? Во всяком случае, решено, что завтра какой-то конкретный поезд унесет его от прежней жизни, наверное, навсегда. Но пока, думал он, еще продолжается старая жизнь, и он не в силах представить, что все эти великие замыслы, эти смелые действия, вроде съезда с квартиры, — это его реальный выбор. Еще не слишком поздно, еще можно вернуться, позвонить Лили, позавтракать вместе. Не вера ли в это позволяет ему разглядывать расписание и выбирать поезд? Пока это не так мучительно, как будет после окончательного решения. Пока еще он балансирует между старой лондонской жизнью и будущим. Наверное, наступит момент, когда равновесие нарушится и чаша весов начнет клониться в сторону второго, другие места и другие люди станут реальностью, а Лондон, Джерард и Лили станут воспоминанием. Когда это произойдет? Когда он сядет в поезд, когда поезд тронется, когда прибудет на станцию и он будет стоять на вокзале в Ньюкасле и искать выход, когда он выйдет на улицу и зашагает, спрашивая себя, куда направиться? Или позже, когда заговорит с кем-то, кто отнесется к нему со вниманием, хотя бы это был всего лишь мелкий чиновник? Или когда он найдет друга? Ах, друг… Возможно, на то, чтобы чаша весов перестала склоняться то к югу, то к северу, уйдет много времени — или это произойдет очень быстро. Возможно, он встретит в поезде кого-то, кто изменит его жизнь.
Ниже свистков и сипения локомотивов, громких объявлений об отправлениях, стука багажных тележек, птичьего щебета человеческих голосов и стремительного шарканья бесчисленных подметок лежало подобие тишины, как ясная полоса под слоем тумана. Гулливер нашел свободную скамью и, посидев некоторое время в неподвижности, впал в легкую сонливость. Да, подумал он, это место напоминает церковь, помещение для медитации или, пожалуй, греческую православную церковь, где можно ходить и зажигать свечи. Интересно, когда открывается бар? Он немного помедитировал, наблюдая за тем, как его мысли сначала скачут, а потом медленно плывут. Может, он только сейчас начал осознавать по- настоящему, что значит быть безработным, когда уже устал от попыток найти работу и перестал пытаться, просто бесцельно сидишь, не имея желания что-то делать или идти куда-то. Наверное, пялился бы в телевизор, будь такая возможность. Тут Гулливер почувствовал, что кто-то сидит рядом с ним на скамье, мужчина. Они окинули друг друга быстрым взглядом. Человек был без пальто, в древних джинсах и мешковатом, видавшем виды пиджаке поверх фуфайки, покрытой пятнами. Худое лицо, жидкие волосы, многодневная щетина на щеках, серая шея. В руках что-то вроде бутылки сидра, к которой он время от времени прикладывался. Руки, торчащие из слишком коротких рукавов, были распухшие, красные, как клешни, и тряслись. Глаза, как увидел Гулливер, когда сосед посмотрел на него, были водянистые, веки красные, словно вывернутые. Гулливер инстинктивно отодвинулся от него. Хотел сказать ему что-нибудь, но не знал что. Он был расстроен, испуган, раздражен.
Наконец человек проговорил:
— Холодновато, да!
— Да.
— Это все ветер.
— Да, ветер.
— И снег, да?
— И снег.
Они помолчали.
— В Бога веришь?
— Нет, — ответил Гулливер, — а ты?
— Верю, но не в логику вещей.
— Почему не в логику?
— Если Бог существует, все должно быть о'кей, так? Но все дрянь. Мы дрянь. Ты и я, что сидим здесь, дрянь.
— Не думаю, что мы дрянь, — сказал Гулливер. — Мы просто неудачники.
— Неудачники, как же! Нет, я не неудачник, а сущий подонок. Вот почему я верю в Бога.
— То есть? — не понял Гулливер.
— Ну как же? Соображай. Грехи довели тебя до такого положения. Насчет этого я все знаю. Если б не верил в Бога, давно бросился бы под какой-нибудь из тех поездов. Куда все-таки едешь?
— В Ньюкасл, искать работу.
— В Ньюкасл? Ты спятил? Нет там работы, зато прорва чертовых углекопов, они тебе глаз вышибут.
— Ты, наверное, тоже без работы? — спросил Гулливер. Глупый вопрос, но ему не нравился тон, каким говорил незнакомец, к тому же он и сам уже думал о ньюкаслских шахтерах.
— Работу? Что это такое? У меня одна работа: найти, где провести ночь.
— Где ты живешь?
— Живу, разве это жизнь? В настоящий момент — здесь.
— Хочешь сказать?..
— Здесь, на этом чертовом вокзале. Понимаешь, мотаюсь, потому что тебя заприметили, с одного вокзала на другой. Паддингтонский, Виктории, Ватерлоо, всюду одинаково, всюду гоняют, приходится ходить, пока что-то не откроется. Даже в паб не пускают, если грязный, как я. И они называют эту страну Англией!
