было забыла. Она была так рада, так благодарна, так признательна Джерарду, что он не ушел, что прикоснулся к ней, назвал «дорогой» и что ей не нужно продолжать свои машинальные нападки на него, причинявшие такую боль обоим. Слезы защипали глаза, и она сказала:
— Мне нужен другой платок, этот насквозь мокрый от шерри.
— Возьми мой.
Она зарылась лицом в его большой белый платок с еще жесткими складками после глажки, но уже пахнущий его карманом, теплый от ее дыхания и влажный от ее слез. Ужасная судьба мгновение смотрела на нее и отпустила.
— Останешься поужинать?
— Да, конечно, — сказал Джерард, — только ничего не готовь.
Вернувшись с кухни, куда они пошли вместе и Джерард откупорил бутылку вина, а Роуз приняла две таблетки аспирина и открыла банку с языком и банку шпината, достала сыр, яблоки и кекс с изюмом, разговаривая о Гулле с Лили, о Тамар с Вайолет и Аннушке, чья болезнь, слава богу, оказалась несерьезной, они уселись за круглый стол, который Роуз застелила рогожкой из рафии, друг против друга, как на переговорах. Впрочем, оба были очень голодны.
— Роуз, ты сказала, что «не знаешь почему» все тебе стало невыносимо. Можем мы поговорить о причине этого?
— Думаешь, стоит? Мне хочется поговорить о тебе.
— Правда, ты даже не поинтересовалась, как я и что я делал, кроме грубого намека относительно последнего.
— Извини. Ну и как ты, чем был занят?
— Я отвечу, но, пожалуй, чуть погодя.
— Джерард, это не что-то ужасное, нет?
— Не совсем… ужасное… но… я скажу, только давай сперва проясним тот другой вопрос.
— Ты имеешь в виду то, что я наговорила?
— И то, что наговорил я, и почему мы оба… явно… переживаем кризис. Естественно, какие-то причины очевидны.
— Ты имеешь в виду Дженкина…
— Да. Это. Словно мир рухнул — и для всех нас это конец одной жизни и начало другой.
— Под «всеми» ты подразумеваешь нас двоих, — сказана Роуз.
— Я не могу не чувствовать, что нас по-прежнему много. Да, есть еще Дункан, но не знаю…
— Думаю, их мы потеряли.
— Надеюсь, нет.
— Но что такое это начало новой жизни — не просто ли ощущение собственной смертности, разве может быть иначе?
— Это было неизбежно… — пробормотал Джерард.
— Когда умер Синклер, мы были молоды… тогда мы тоже чувствовали, что и на нас лежит вина.
— Да. Чувствовали, что недостаточно берегли его, их обоих, — но это суеверие. Чувство вины — единственный способ как-то объяснить бессмысленность смерти. Мы хотим найти причину, это уменьшает боль.
— Хочешь сказать, это судьба или…
— Если подходить к этому как к некой аллегории, смерть в молодости есть месть богов… или смерть — жертва, когда человек отдает жизнь за других, так или иначе принимает наказание за них, известное, в конце концов, толкование.
— О… Боже… — вздохнула Роуз, — ты тоже думал об этом… идеальное жертвоприношение и искупление…
— Да, но думать так — это кощунство, аморальное утешение — к этому ведет чувство, в котором мы виноваты, я имею в виду иррациональное чувство вины.
— Значит, это не начало новой жизни для нас.
— Чудо искупления? Конечно нет! Это случайность, с которой приходится жить. Как бы то ни было, я не уверен, что имел в виду под новым началом, может, просто попытку достойно жить без Дженкина.
— Ты сказал, это было неизбежно.
— Да.
— А не думаешь, что Краймонд убил Дженкина?
— Мы должны перестать задаваться этим вопросом.
— Ты когда-нибудь… спрашивал его?
— Спрашивал ли я Краймонда? Нет.
— Потому что считаешь, такое вероятно…
— Придется жить с этой тайной. Ах, Роуз, для меня это невыносимая мука… ты единственная, кому я могу в этом признаться… сама смерть Дженкина, само то, что его больше нет, так ужасно. Я любил его, зависел от него, полностью.
Роуз подумала про себя: она никогда не сможет сказать Джерарду, почему так остро чувствовала вину в смерти Дженкина. Но конечно, она сошла с ума. Она не считает, что Краймонд убил его. Это другое — то, что Джерард назвал аллегорией. Неужели она воображает, что все это случилось оттого, что нечто засело в подсознании Краймонда, из-за обиды на нее? Ах, если бы только она повела себя с ним иначе, была добрей, выразила признательность! Джерард же думал: он никогда не сможет сказать Роуз, как сильно он любил Дженкина, и какого рода была эта любовь, и как тот смеялся над ним! Это тайна, которую нельзя рассказывать никому.
Оба молчали; Джерард с сосредоточенным видом чистил яблоко, Роуз крошила сыр в тарелке, вместо того чтобы есть его. Она с грустью чувствовала, что вечер более или менее благополучно завершился. Она знала, что потом будет винить себя за сказанное, за вещи не то чтобы непростительные, она уже была прощена, но глупые и которые, возможно, запомнятся. Ничего катастрофического. И все же не подтверждение ли это, те слова и чувства, наличия дистанции между нею и Джерардом, невозможности близости, что существовало всегда, но только сейчас начинало полностью осознаваться ею? Действительно, плохая она ученица! Учится тому, что значит быть отвергнутой, не похоже же ли это на то, как кричать и махать руками на улице, когда принц проходит мимо, и понимать, что он не замечает тебя или ему все равно, проклинаешь ты его или приветствуешь, — улыбается своей обычной улыбкой и проходит мимо? Что за нелепость, думала Роуз, она так устала, наверное, спит на ходу, и все это похоже на сон, в котором Джерард проезжает мимо в карете! Если бы только он ушел прямо сейчас, она бы наверняка быстро уснула. Зуб немного успокоился. Она смотрела на него, и ее взгляд как будто удерживал его, лепку его лица, четкую в контрасте света и тени, редкие серебристые нити в его волнистых волосах. Она чувствовала, как ее собственное лицо тяжелеет, становится строже, глаза закрываются.
— Роуз, не засыпай! Ты еще не спросила меня о важном!
— О чем?
— О книге!
— Ах, о книге.
Роуз чуть было не сказала: к черту книгу! Ей просто хотелось, чтобы с книгой было покончено, с нее было довольно. Может, и книга тоже невыносима.
— Ты не спросила, какого я мнения о ней. В конце концов, что, как ты думаешь, я делал все это время?
— Ну и какого ты мнения? Что она плоха, что все это вздор? Джерард, теперь это не имеет значения — по крайней мере, она закончена, так ты думаешь?
— О боже! — протянул он уныло, как мальчишка. — Роуз, выпьем виски. Нет, не вставай, я сам. Слушай, давай выпьем, я хочу много чего тебе сказать, говорить и говорить, бесконечно. Вот, держи, это тебя взбодрит.
Пригубив виски, Роуз неожиданно почувствовала тревогу.
— Ты первый человек, с кем я говорю, первый, кого увидел после того, как закончил читать ее, вот почему не отвечал на звонки, нигде не бывал, мне нужно было побыть одному, прочитать ее тщательно, не
