умерли в результате несчастного случая, ее ирландского деда убили на охоте, йоркширский — упал со скалы в горах, отец погиб в автокатастрофе вскоре после гибели Синклера; если бы она вышла за Джерарда и у них родился сын, у нее бы, наверное, сердце обрывалось от страха и тревоги за него, пока он тоже бы не сгорел или утонул.
— Когда собираешься встретиться с Краймондом? — спросил Дженкин.
— В следующий четверг.
— А, так ты уже договорился, звонил ему?
— Да.
— Остальным сказал?
— Нет.
— И где встречаетесь?
— У меня.
— Игра на своем поле?
— Не могу же я напрашиваться к нему в гости!
— Жаль. Хотелось взглянуть, как он живет.
— Так ты не был у него?
— Нет. Слушай, Джерард, если думаешь, что я у Краймонда в кармане, то ошибаешься! Мы просто случайно встречались с ним на митингах!
— Ну хорошо, — раздраженно ответил Джерард, — ты же мне не говорил!
Разговор происходил чуть позже тем же утром; снег почти прекратился. Они были в комнате Дженкина, собирались пойти погулять. Джерард был уже готов. Дженкин надевал башмаки. Джерард стремился выйти побыстрей, чтобы Гулливер не увязался за ними. Он намеревался выскользнуть в боковую дверь, пройдя через кухню, но боялся, что Дженкин не захочет уходить «тайком». Хотя спальня Гулливера была на этой стороне, он недавно видел, что Гулливер крутится возле камина в гостиной. Хотя, может, опасения Джерарда были напрасны, но он очень хотел поговорить с Дженкином наедине.
— Хотелось бы знать, сколько сейчас времени, — сказал Дженкин.
— Еще утро, десять часов. Поторопись, мы выйдем через боковую дверь, к лесу.
— Я думал, мы пойдем в деревню, хочу выпить в «Пайке».
— Правда, что ли? Не могу понять твоего пристрастия к пабам.
— Пабы — это места для всех, как церковь, священные места встреч всего человечества, и каждый не похож на другой. К тому же сейчас они уже украшены к Рождеству. Где моя шапка? Ну все, я готов.
Дженкин спустился вслед за Джерардом по лестнице, из холла они двинулись мимо кухни, не заходя в нее, мимо оружейной (где не было никакого оружия), мимо комнаты для чистки обуви (сапоги в старину) и домашней прачечной (оборудованной по-современному) и ступили на нетронутый снег небольшого двора. Джерард тихо прикрыл за ними дверь и размашисто зашагал вперед, Дженкин поспешил за ним. От очень холодного чистого воздуха перехватывало дыхание. Они миновали заброшенные хозяйственные постройки, выглядевшие как брошенная деревенька, увешанные сосульками, на которые молча показал Дженкин, и пошли вдоль внешней стороны высокой, с бурыми листьями буковой изгороди, окаймлявшей заднюю лужайку. Слева на возвышенности в миле от них темнел лес, впереди, за деревьями сада, виднелись голые заснеженные склоны холмов. Ветра не было. Кругом царила тишина. Под ее воздействием и они шли молча.
Небо, ровно затянутое облаками, низкое и желтоватое, лило желтый свет. Снег на листьях живой изгороди, елях и кустах остролиста, усеянных красными ягодами, сверкал искристой белизной на фоне темной хвои и бурых листьев, но вдалеке, на изгибах холмов, казался матовым и желтоватым. Холодный воздух был недвижим, молчание сада нарушал только хруст подмерзшего свежевыпавшего снега под их башмаками, который уже был испещрен прямыми или петляющими дорожками лисьих следов и иероглифами птичьих. Они свернули за угол дома и пошли вдоль цветочного бордюра, на котором круглились снежные холмики не прикопанных растений, и дальше, к кустарнику. Здесь снег на густом подросте падуба и молодых елок и сосенок образовал как бы крышу, и земля под ними оказалась неожиданно коричневой, усыпанной иголками, мягкой и кажущейся теплой под ногами, а тишина была еще глуше. Отсюда тропинка вела к конюшне и дальше через фруктовый сад, к приступке у забора и к дороге, которая, виясь между полями, шла к деревне.
Тем временем Роуз покинула спальню. «Взяв себя в руки», напомнила Аннушке приготовить ее особую помадку, которую так любил Дженкин, надела башмаки, пальто и меховую шапку и отправилась в конюшню, прихватив корзинку с пойманной божьей коровкой в бокале и напевая себе под нос «Рэнтер и Рингвуд, Беллмен и Тру»[69] — старое заклинание Синклера, гарантированно успокаивающее нервы и прогоняющее хандру. По источенной жучком лестнице поднялась на просторный чердак, выпустила божью коровку, тут же благоразумно заползшую в щель, и открыла квадратную чердачную дверцу, из которой виднелась Римская дорога.
Она опустилась на колени у дверцы, вглядываясь в желтый свет и недвижное белое пространство, в котором не было ни единого признака человеческого жилья, ничего, за деревьями фруктового сада, только поля и холмы, а за ними еще холмы. Ранней весной Роуз оставляла дверцу открытой для ласточек, чьи стремительные тени все лето сновали возле нее. Она поднялась на чердак еще и за яблоками. Они устилали пол подальше от дыр в гниющих досках, целое море пипина. Красновато-зеленые яблоки, недавно собранные Шеппи, водопроводчиком, и его крепышом сыном, уложенные аккуратно так, чтобы не касаться друг друга бочком, издавали легкий свежий аромат. Эти английские яблоки, ценимые предками Роуз, всегда представлялись ей замечательными, невинными, яблоками мифа, яблоками добра, пользительнейшим плодом. Лежкие, они дотягивали до апреля, даже до мая, постепенно становясь золотистыми и слегка сморщенными, меньше и слаще. Роуз больше нравилось это их позднее воплощение, но отец предпочитал есть их чуть ли не с ветки.
В дальнем конце чердака было хранилище иного рода, большая куча камешков, гладкой морской гальки разной величины и цвета: произведения природы-абстракционистки, покрытые линиями и узорами в виде завитушек, диагоналей, решеток, клякс, пятен, белых на черном, голубых на коричневом, красных на лиловом, целиком белых, целиком черных, большей частью овальных, но были и почти сферической формы; все они были собраны Синклером, который знал каждый отдельный камешек в лицо, а некоторым дал имя. Когда Синклера не стало, камешки сложили, аккуратно, но не в прежнем четком порядке, в маленькой спальне рядом с комнатой Роуз; а оттуда Невилл и Джиллиан, тогда одному было пятнадцать, а другой шестнадцать, перенесли их в конюшню, чтобы освободить комнату для школьного приятеля, когда их родители временно заняли Боярс для «домашней вечеринки» в отсутствие Роуз. С тех пор Роуз никогда не пускала йоркширских Кертлендов в Боярс, верней приглашала, но с условием, что они не станут устраивать «день открытых дверей», а это им было неинтересно. Она тогда не показала своей ярости, но переносить камешки обратно в дом не стала. Изредка навещала их на чердаке и еще реже выбирала какой-нибудь, чтобы увезти в Лондон. Иногда дарила камешек Джерарду. Однажды подарила Дженкину.
Она услышала тихий звук и увидела две фигуры, темные на снегу, движущиеся в ее неподвижном пейзаже, — Джерард и Дженкин. Джерард шел своим размашистым, длиной в ярд, шагом, Дженкин семенил рядом. Они шли молча. Роуз, подавшись вперед, как насторожившийся зверь, наблюдала сквозь облачка своего дыхания, как парочка вышла из сада, перелезла через забор и направилась дальше по тропе. Она не стала смотреть, как они скроются из виду.
— Так о чем ты хочешь с ним поговорить? — нарушил наконец Дженкин колдовство снежного безмолвия.
Они сошли с тропы, которая, как решил про себя Джерард, слишком скоро приведет их в деревню, и шагали по Римской дороге. Шли посередине, по колее в снегу, оставленной недавно проехавшей машиной. Далеко впереди и далеко позади дорога была пустынна и бела.
— Разговора не будет, — ответил Джерард.
— То есть?
— Я просто попрошу сказать что-нибудь о книге.
