что-то огромное. Лицо его вспыхнуло, рот открылся, ловя воздух. Он сел напротив нее, придвинул стул ближе и наклонился вперед:
— Тамар, милая, не переживай так. Просто расскажи мне, что точно ты имеешь в виду.
Тамар с дрожью вздохнула и продолжила безжизненным вялым голосом:
— Нет, я не имею в виду, что родила ребенка и утопила его или что-то подобное. Он так и не родился. Я сделала аборт.
— Какой ужас, — выдавил Дженкин, ничего не соображая от жалости и сострадания. — Но… но… ты сказала, он был… от Дункана?
— Да, легла с Дунканом однажды… то есть один раз. Я чувствовала, что люблю его, хотела утешить его. Он сказал, что не может иметь детей. Так что это было что-то вроде чуда. Только я убила ребенка.
— Ты уверена, что он был от Дункана?
— Да. Да. Да.
— Он знает?
— Нет, конечно нет. Это должно оставаться тайной. Вы говорили, что он хотел ребенка, и вот ребенок был, только теперь он мертв.
— Почему ты не подумала… не подумала сказать ему или?..
— Нет! — взвыла Тамар, но лицо ее оставалось неподвижно, взгляд устремлен мимо Дженкина, в угол комнаты. — Как я могла! Вы говорили, что Джин возвращается к нему. Я не собиралась мешать этому, объявив, что беременна от него. Подумала, что лучше всего будет избавиться от ребенка. Только я не знала, что делаю. Не знала, что произойдет со мной после, какой ад меня ждет, так что ничего не остается, как умереть.
— Тамар, что за ужасные мысли, я не допущу, чтобы ты мучилась.
— Это убийство, тяжкое преступление, за которое приговаривают к смерти. У меня никогда не будет другого ребенка, этот убьет его. Он хотел жить, хотел жить, а я не позволила! Я никому не могу рассказать… подержать это в себе невыносимо…
— Но ты рассказала мне, и я помогу тебе.
— Вы не можете мне помочь. Я пришла только затем, чтобы сказать, что это все ваша вина…
— Моя?..
— В тот день у реки вы сказали, что Джин вернется и они снова будут счастливы, и посоветовали мне…
— Тамар, я ничего тебе не советовал…
— Вы не могли знать, вернется Джин или нет, она не возвращается и, наверное, не вернется, и я сделала это напрасно. Когда ребенок был еще жив, я хотела рассказать Дункану, хотела побежать к нему и сказать, что люблю его, но теперь я его ненавижу и никогда больше не смогу его видеть, потому что убила его чудесного ребенка в приступе безумия. Всего несколько дней назад он был жив, он был мой…
Тамар наконец заплакала, все еще напряженная, стиснутые губы приоткрылись, из глаз лились слезы, стекали по подбородку и капали на колени.
Дженкин попытался взять ее за руку, но она отшатнулась от него. Он был потрясен услышанным. В те несколько минут, что она была у него, Дженкин увидел ад, который творился в ее душе, и хотя говорил о помощи ей, он не представлял, каким образом сможет помочь. Он стремился отвлечь ее, чтобы ее боль стихла:
— Тамар, постарайся держаться, я помогу тебе, просто держись. Ты рассказывала об этом кому- нибудь еще?
— Я рассказала Лили, что беременна, она дала мне денег, я не сказала, от кого, а она сказала, что со всеми такое случается. Еще тому пастору в деревне, просто сказала, что беременна, и он велел сохранить ребенка, и я сохранила бы, хотела вам рассказать тогда, у реки, если бы вы только спросили, что со мной, я бы рассказала и все было бы хорошо, только вы не спросили, все говорили и говорили о Джин и Дункане и как у них все наладится, все о них, а я хотела рассказать вам о себе… А теперь я и вас тоже ненавижу, всех ненавижу, а когда ненавидишь всех, то умираешь. Я себя до того ненавижу, что могу замучить себя до смерти, если б только умереть прямо сегодня, если б только вы могли убить меня и сжечь.
— Прекрати, Тамар, ты не в себе, выпей глоточек виски. Перестань причитать, успокойся, вот, выпей.
Тамар трясущейся рукой взяла стакан, сделана глоток, расплескав виски на платье. Перестала плакать.
— Давай разберемся, я понимаю, как это для тебя ужасно, чудовищно, но у тебя все перепуталось в голове и ты во всем винишь себя… а надо было не терять способности подумать, я помогу, ты не ненавидишь меня, ты пришла ко мне и должна остаться у меня, доверять мне, тебе нужны люди, нужна любовь…
Дженкин поймал себя на том, что лепечет что-то, лишь бы продолжать разговор, едва соображая, что говорит, произнося первые попавшиеся слова, пытаясь умерить боль глубочайшей раны, которую так неожиданно обнажили перед ним.
— Никто не любит меня, — проговорила Тамар безрадостным скучным голосом, — никому не придет в голову полюбить меня. Это невозможно. Любовь — это не для меня, всегда так было.
— Это неправда. Но, послушай, я спрошу тебя кое о чем, прости, если задену твои чувства, но я должен попытаться понять, и ты знаешь, что я никому не скажу. Этот случай, этот единственный случай с Дунканом был до или после того, как ты решила, что он влюблен в тебя?
— Нет, он не был влюблен, ничего такого вообще не было. Я приходила к нему дважды, потому что… потому что Джерард попросил.
— Джерард попросил тебя пойти к нему?
— Он подумал, что я могла бы хорошо повлиять на Дункана, потому что я такая неиспорченная и безобидная. Во второй раз он просто показал письмо от адвоката о разводе, и мне стало так жалко его, что я сказала, что люблю его, и я чувствовала, что люблю его.
— Ты и сейчас его любишь?
— Нет. А потом он обнял меня и мы легли в постель.
— А после?
— После — ничего. Он, может, решил, что Джин вернется в конце концов или что я не нужна ему, так, досадный случай, о котором он пожалел. Он игнорировал меня в Боярсе. Я это поняла.
— И в тот уик-энд ты поняла, что беременна?
— Да. Но я поехала в Боярс не для того, чтобы увидеть его, а просто чтобы избавиться от заблуждения, убедиться, что он не любит меня и все между нами кончено.
— Ты не думала, что это могло бы продолжаться?
— Нет. Мне было ясно, что это невозможно — да еще погубила все, на что рассчитывал Джерард, — и со всем было покончено навсегда. Я знала это еще до того, как поняла, что беременна. То, о чем спрашивала тогда у реки, прекрасно знала, хотя не думала, что Дункан так ужасно хочет ребенка.
— Я просто так говорил, — пробормотал Дженкин. — Я не знаю, хочет ли Дункан ребенка. Он как-то упомянул, что хочет…
— В любом случае, этого ребенка он бы не захотел. Но я хотела его. — Слезы вновь покатились из ее глаз. — Как я устала… хочу спать.
— Тебе придется смириться с этим, как смиряются люди с ужасными потерями. Это возможно, ты найдешь способ. — Тут столько такого, что невозможно исправить, подумал он, разве лишь чудо поможет. Ему бы хотелось разделить с кем-то свалившееся на него бремя, но он не знал, как это сделать. — Есть еще кто-то, с кем ты могла бы поговорить? Как насчет того пастора, отца Макалистера? Ты рассказала ему…
— Он вынудил меня рассказать. Говорил об Иисусе и как чистая любовь заставляет покаяться и искупает наш грех и тому подобное. Но он не знал всего. Я не могу снова пойти к нему.
— Слушай, кому, кроме Джерарда, известно, что ты здесь? Лили?
— Нет, я убежала от нее, когда она ушла в магазин, а потом бродила под дождем.
— Тогда нужно позвонить Лили, и твоей матери тоже нужно сказать…
— Нет!
— Люди просто должны знать, где ты. Больше я ничего им не скажу. Пожалуй, позвоню Джерарду, а
