директором письмо к епископу разом перечеркнуло его мечты о сане. Он отправился в Лондон, устроился пока репетитором при университете. Времени для размышлений у него теперь было более чем достаточно. И если удача и счастье не давали хода чувству вины, то в дни душевного ненастья и уныния оно вернулось: Майкл начал склоняться к мысли, что сложившееся у директора представление не столь уж далеко от истины. Он повинен в худшем из грехов — совращении малолетнего, грехе столь тяжком, что сам Христос сказал, лучше повесить мельничный жернов на шею этого человека и потопить его во глубине морской [20]. Майклу и в голову тогда не приходило, что Ник должен разделить его вину, он жаждал взять всю вину на себя, и будь она большей — принял бы и ее.
Потом же, когда он смог наконец окинуть мысленным взором происшедшее с высоты прожитых лет, более отрешенно, он стал доискиваться до мотивов, которые побудили Ника исповедоваться, причем исповедоваться, исказив истину. Он пришел к заключению, что к исповеди мальчика толкнули искренние религиозные побуждения, в которые вкралась и некая затаенная обида на Майкла, и представил он все в таком искаженном виде из-за обиды, а отчасти — что более объяснимо, — чтобы сгустить краски до предела, коль уж все происшедшее так безнадежно дурно. Так невольно поступает всякий кающийся — Майкл знал это и ясно представлял себе, как Ник превращает их любовь в мрачную повесть о совращении, не держа при этом зла против Майкла. Впрочем, уверенности в этом у него не было.
Шли годы. Майкл получил работу в отделе образования Лондонского окружного совета. Затем вернулся к преподаванию в школе. Без видимых усилий он избегал любовных историй, хотя наклонности порой и давали о себе знать. После того, как переживания и отчаяние, в которые повергла его та история, ушли в прошлое — а на это потребовалось немало времени, — он вновь сосредоточился на поиске того, что ускользало от него, — своего места в жизни, цели, во имя которой создал его Господь. На горизонте вновь маячила надежда принять сан, но он старался не думать об этом. Порой ему казалось, что катастрофа, которой окончилась первая его попытка стать священником, была ниспослана свыше, дабы смирить его, истинный же жребий его впереди. Он учительствовал спокойно, но без всякого душевного удовлетворения. И тут его вызвали в Имбер, он встретился с настоятельницей — и восторженное чувство новой жизни, появления наконец-то достойной стези нахлынуло на него.
Вскоре после первого своего посещения Имбера, когда идея общины еще только витала в воздухе, Майкл, зайдя в Лондоне к друзьям настоятельницы, увидел вдруг голову Ника, приставленную к туловищу Кэтрин. Встреча была столь неожиданной, сходство столь разительным, что Майкл утратил дар речи, рухнул на стул и сказался больным. Он выпустил Ника из виду за те годы, что последовали за их разрывом, но слухи о нем стороной доходили: он преподавал на математическом факультете в Оксфорде, подавал блестящие надежды, но получать ученую степень не захотел, работал в аэродинамической исследовательской группе, но вскоре, получив наследство, ушел и вступил в долю синдиката «Ллойд». Его частенько видели в Сити, как доводилось слышать Майклу от его немногочисленных знакомых в деловом мире, в компании биржевых маклеров самой сомнительной репутации. Имя его порой мелькало в газетных сплетнях рядом с женскими именами. Поговаривали, будто он пристрастился к спиртному. А однажды краем уха Майкл услышал, что Ник якобы гомосексуалист.
Майкл внимал этим сообщениям с интересом, но подробностей не расспрашивал. Он затаивал их в глубине души, где по-прежнему хранил и лелеял привычный образ, вверяя былую страсть, которая своей безмерностью заставила его считать ее высокой и чистой, Любви всеобъемлющей и преображающей. Но это было в самой глубине души, где мысли Майкла были труднообъяснимы. На более поверхностном уровне он тихонько подогревал в себе обиду на Ника за то, что тот так сильно навредил ему в жизни, — и по здравом рассуждении решил, что он, может, отчасти и виновен, но отнюдь не целиком, в том, что Ник свернул с пути истинного. Мальчик был явно неуравновешенный, с неустойчивой психикой, это было ясно Майклу еще до того, как он в него влюбился. Вины своей преуменьшать он не хотел, но чувствовал, что дай он себе волю и пустись в дальнейшие рассуждения — недалеко и до самоотпущения грехов. Эту главу своей жизни он считал оконченной.
Встреча с Кэтрин потрясла его. Ему не нужно было объяснять, что эта молодая красивая женщина, сероглазая, темноволосая, чью узкую ладонь он безвольно держал в этот миг в своей руке, — мисс Фоли. Знает ли она о нем, думал он, и что именно, и смотрит ли на него враждебно, с эдаким презрением — еще бы, зловещая фигура учителя, изгнанного из школы за совращение ее брата. Презрение в этом кротком уклончивом взоре прочесть было трудно, и Майкл быстро решил, что, коль уж отношения Ника с сестрой и впрямь были такими, как он говорил, а его заверения походили на правду, может, хоть ей он рассказал, как все было на самом деле. А может, она не помнит его имени. Но неподдельное смущение и подчеркнутая доброжелательность, с которыми она держалась во время их первой встречи, убедили Майкла, что Кэтрин прекрасно знает, кто он.
Можно было предположить, что Природа, простым сложением отнявшая у него Ника, теперь вычитанием как бы предлагала ему Кэтрин; но мысль эта мелькнула у Майкла вскользь, будто не имела к нему никакого отношения. В первую же встречу с Кэтрин он узнал, что она собирается уйти в монастырь. И все же удивительно было, что она совершенно не стремилась произвести на него впечатление. Она ему понравилась, его трогала ее манера держаться, в которой сквозила мольба оставить ее в покое; но в женской оболочке высокий бледный лоб и томные глаза ни на йоту не волновали его. Удивительно, право, как Господь умудрился создать из одной субстанции два существа, сделать их похожими как две капли воды и при этом абсолютно разными. Когда голова Кэтрин была неподвижна, она так походила на голову Ника — только чуть миниатюрней и изящней. Но выражение лица, улыбка давали той же плоти совершенно иную жизнь; и, когда она клонила подбородок к груди, а Кэтрин частенько опускала очи долу, Майкл ощущал себя жертвой какого-то чудовищного колдовского обмана. Она казалась ему, как и все прочие женщины, непривлекательной и бесстыжей — в данном случае главным образом потому, что коварно напоминала ему о Нике.
Знакомившие их люди, явно не подозревавшие о подоплеке событий, принялись объяснять, не без помощи Кэтрин, что она вскоре уйдет в монастырь, а до пострига надеется пожить немного в имберской общине. Эту идею подала настоятельница, она обещала написать Майклу — он должен бы уже получить ее письмо. Майкл ответил, что был в отъезде, и посему не видел корреспонденции, и письмо от настоятельницы наверняка ждет его дома. Он не сомневается, что все так и будет — во всяком случае, желание настоятельницы для него закон. Мисс Фоли собралась уходить. Майкл смотрел на нее, пока она стояла в дверях и прощалась с хозяевами, на длинный элегантный зонтик-тросточку, на безупречно сшитый изысканный серый костюм, на густые, напоминающие шапочку гиацинта волосы, стянутые в строгий пучок под маленькой изящной шляпкой, и думал: что она за человек и какая странная прихоть судьбы сводит их вместе и рано или поздно — в этом он ни минуты не сомневался — вновь сведет его с Ником.
Случилось это даже раньше, чем он предполагал. Письмо настоятельницы действительно ожидало его дома: она направляет ему Кэтрин, это «особо избранное дитя», человека незаурядной духовной одаренности. Она надеется, что он примет ее на время в новую общину. По тону письма Майкл почувствовал, что настоятельница все-таки знает о Нике. Кэтрин наверняка ей все рассказала. Да и трудно себе представить, что, столкнувшись с такой личностью, как настоятельница, это бледное кроткое создание способно было что-то утаить. К тому же тяга к исповеди в крови у этой семьи.
Кэтрин появилась в Имбере в положенное время — в первые же дни существования общины, когда в пустом громадном доме жили лишь Майкл, Питер да Стрэффорды. Тихо, почти не раскрывая рта на первых порах, она взяла на себя львиную долю дел в маленькой общине. Она работала, пока не валилась с ног, и Майкл вынужден был сдерживать ее. В деревне она явно изменилась. В ее одежде не было и намека на былую элегантность. Она носила старые, мешковатые платья, иссиня-черные волосы небрежно завязывала в хвост или просто зачесывала назад. Похоже, она решила про себя, что надо обезличиться, сделаться маленькой и незаметной и в то же время предельно занятой и вездесущей. Майклу в ту пору она казалась довольно странной особой, неуравновешенной, склонной к эксцессам, но вскоре — как это было и с ее братом — он начал забывать, что думал о ней такое. Она все больше нравилась ему, он уважал ее целеустремленность и изредка позволял себе всматриваться в ее лицо, ища в нем черты лица иного, и время от времени ощущал на себе пристальный взгляд ее холодных глаз.
Объявился Пэтчуэй, приехал Джеймс. Община мало-помалу начала принимать какие-то очертания. Вскопали огород, торжественно посеяли первые семена. И тут Кэтрин заговорила с Майклом о брате. Ни тогда, ни потом она не напоминала прошлого, просто само собой разумелось, что Майкл с Ником знакомы.
