Колокол

— Конечно, все в порядке, — тихо сказал он. — Простите меня. Все в порядке. Хорошо, что вы так со мной поговорили. Я все понимаю. Что касается меня, то я вычеркнул из своей памяти этот случай.

Майкл глядел в его потемневшее лицо и испытывал странное deja vu. [35] Где прежде разыгрывалась эта сцена с ее неизбежным финалом? Он и говорил, и двигался — и все время держал в памяти тот меркнущий свет в его школьной комнатке, когда они с мальчиком подолгу сидели неподвижно друг против друга.

— Спасибо, — сказал Майкл, тоже едва слышно.

Никакая сила на земле не могла его удержать в тот момент, чтобы не коснуться Тоби. Он наугад протянул руку — и, словно притянутая магнитом, рука Тоби встретила ее крепким пожатием. Молча стояли они в темноте.

Глава 13

Было утро следующего дня. За завтраком солнце по-прежнему ярко сияло, но какая-то пронзительность и холодок в воздухе уже выдавали время года, и глазу быстрее открывались знаки осеннего увядания. Раннее утро Тоби провел с Пэтчуэем — тот горел желанием научить его пользоваться культиватором. Тоби обнаружил, что культиватор, как ни странно, его не интересует, и обращался с ним крайне неумело. После одиннадцати его, как обычно, отрядили в сарай на фасовку, но там, как выяснилось, делать ему было нечего. Миссис Марк торопилась в дом, где затеяла стирку, а его отправила снова в сад. Тоби же потихоньку улизнул. Ему хотелось подумать.

Он решил посидеть немного в часовне для посетителей и прошел по дамбе, не опасаясь, что его могут заметить. В часовне он бывал только во время мессы, и сейчас, пустая и безмолвная, она внушала ему благоговейный трепет. Занавески были отдернуты, сквозь решетку виднелся алтарь и пробивалось тусклое освещение храма. Свет проникал в часовню для посетителей через два маленьких оконца с зеленоватыми стеклами, так что было довольно темно. В монашеской часовне казалось еще темнее, там окна наверняка застеклены позд-невикторианскими витражами. Внутри ужасно тихо и как-то сосредоточенно.

Тоби постоял в дверях, напрягая слух. Ему говорили, что денно и нощно в часовне молится кто-нибудь из монахинь. Он ничего не услышал. На цыпочках подобрался он к решетке и стал у алтарной оградки, выдававшейся вперед фута на три. Странно было стоять сбоку от алтаря и не видеть самой часовни. На оградку Тоби ступить не осмелился; нервно оглянувшись, он прижался к левой стене часовни и просунулся через прутья решетки. Ему удалось увидеть совсем немного из того, что было скрыто от посторонних глаз, — алтарные ступени, несколько инкрустированных плит на полу да кусок противоположной стены. Основная же часть храма была по-прежнему недоступна.

Вглядываясь в густой сумрак, Тоби вдруг вспомнил тень озера, в которой мир отражался иными красками, и его охватило неодолимое желание пройти за решетку. Едва только мысль эта пришла ему в голову, он вздрогнул и испугался. В общем-то ничто его не сдерживает: он может отворить дверцу в решетке, пройти в часовню и постоять там с минутку, глядя на храм. Интересно, что бы он там увидел? Множество пустых скамей и где-нибудь в дальнем углу — одинокую монахиню, стоящую на коленях и мрачно взирающую на него; или — при этой мысли он содрогнулся, — может, всего в нескольких ярдах от него в этот момент сидит в полном молчании вся община. В общем-то ничто его

не удерживает от того, чтобы войти. В то же время это нечто совершенно невозможное. Он даже не мог себя заставить ступить в проем.

Он быстро отошел в глубь часовни для посетителей, устыдившись, что его могут застать за подглядыванием, и сел на скамью. Он был раздражен, раздосадован и расстроен. Вчера он пережил сначала шок, потом страх, а затем это лихорадочное, нетерпеливое желание поговорить с Майклом. Но вчера он хоть был сам по себе, вчера он был зрителем. А сегодня он чувствовал себя вовлеченным. Он стал жертвой насилия, а затем каким-то образом оказался к нему причастчым, и он уже не жертва, а соучастник. Он понимал, что в общем-то несправедлив к Майклу. То, что вчера говорил Майкл, было в высшей степени разумно и сдержанно; после того короткого разговора на просеке они отправились домой и по дороге с напускной небрежностью обсуждали посторонние дела. Но в памяти Тоби осталось иное — то, как Майкл стиснул его руку, и то долгое мгновение, когда они стояли, крепко держась за руки. Если бы только этого не было! Ведь Тоби знал, что и сам — так же как Майкл — страстно жаждал этого прикосновения. И не мог сдержать своих чувств. Что ни говори — это походило на встречу возлюбленных; и задним числом слова Майкла казались попросту соломенной трухой, летящей на бушующий костер любовного свиданья. Тоби чувствовал, что втягивается во что-то сомнительное и чувственное, и это было ему не по душе.

Тем не менее неприязни к Майклу он не ощущал. Даже чувство физической брезгливости, которое внушала ему вся эта история, по-прежнему обращено было на него самого. То, что совершил Майкл, было для Тоби потрясающим открытием. Представления его о человеческом существовании в целом усложнялись просто на глазах и даже за короткий промежуток времени продвинулись вперед. Тоби был уже менее склонен лепить Майклу ярлыки или вписывать его в какие-то рамки. Его, скорее, снедало любопытство. Это кем же надо быть, чтобы считаться чуть ли не священником и запросто целовать мальчиков? А ну как Майкл, несмотря на свои слова, частенько это делает? А может, у него был просто внезапный неодолимый порыв? Мучают ли его угрызения совести? Не оставляло Тоби и приятное сознание того, что ему известна низменная сторона столь почитаемого человека. При всем отвращении к создавшемуся положению он ощущал своего рода удовольствие от того, что обрел над Майклом власть, которую едва ли сам мог отличить от побуждения заступиться за него. Он обнаружил, что на мыслях о слабине Майкла он останавливается с нежностью.

Не в привычках Тоби было сидеть и раздумывать. Он был практического склада ума, энергичен и обычно совершенно беззаботен. С бесхитростностью, идущей от действительно прекрасного воспитания, он считал себя еще не совсем взрослым. Мужчины никогда его не волновали, да и женщины тоже. «Влюбленность» он считал чем-то оставленным на будущее, на то, как ему все еще казалось, весьма отдаленное будущее, когда он познакомится с другим полом. И он был сражен теперь тем, как быстро переменились его представления о мире. Работать совершенно не хотелось. Сидеть бы только и думать, вот как сейчас, без конца вспоминая, что они говорили и делали, и вызывая в памяти тускло-золотистые волосы и узкое, озабоченное, ястребиное лицо своего друга. А ну как это и есть та самая влюбленность, в ужасе спрашивал он себя.

Тоби был далек от того, чтобы искушенно считать, что все мы небезучастны к воздействию обоих полов. Он полагал, что любить можно либо мужчин, либо женщин и, коли уж у кого обнаружились, на его несчастье, гомосексуальные пристрастия, нормальная жизнь ему навсегда заказана. Мысль эта наполнила его потаенным страхом. Майкл просил его не преувеличивать значения того, что произошло, но ведь то, что произошло, произошло с ним и продолжает происходить, и управлять этим он может в той же малой степени, что и процессом пищеварения. Он задался вопросом — а после минувшей ночи к тому было больше оснований, — уж не гомосексуалист ли он по природе?

Влекли ли его женщины? То, что не влекли, до этого самого момента ничуть не волновало Тоби. Теперь это беспокоило его, и он начал желать немедленных подтверждений на сей счет. У Тоби был брат намного младше его, а сестер не было. Он почти не сталкивался с девочками своего возраста. Не было никаких образов, чтобы вызвать их в памяти и проверить свои наклонности. Он немного поразмыслил, довольно общо, над своими представлениями о Женщине. Стройное и все же материнского облика существо предстало перед ним. С робостью начал он раздевать его. Вглядываясь в это видение и тайком наблюдая за своей реакцией, он постепенно убеждался, что это замечательное воплощение женственности обретает черты Доры Гринфилд.

Тоби удивило и порадовало это открытие. Прежде он как-то не отдавал себе отчета в том, что находит Дору привлекательной, но теперь, когда он решительно исследовал свое умонастроение, подогревая