говорила о трауре. В то время все, что угодно, могло сыграть против него. И в странном составе его нравственных угрызений вина перед Гертрудой мешалась с виной перед Дейзи. Сейчас Тим видел, сколь в действительности глубоко он был привязан к Дейзи, она была словно частью его, сестрой, матерью. Ему пришлось переписать свое прошлое, чтобы стереть саму память о ней, но без Дейзи оно было поддельным, и с этим поддельным прошлым он пытался жить с Гертрудой. Сейчас, сидя на кровати Дейзи, неподвижный, парализованный, он понял, насколько в конце концов принадлежит ей. Он чувствовал это с отчаянием, превышавшим любую горечь, даже наперекор судьбе.
Встав с пола в гостиной и попытавшись думать, он первым делом набрал номер Манфреда. Никто не ответил. Близился вечер, а Тим еще ничего не ел. Он выпил виски, взяв бутылку со знакомого подноса на инкрустированном столике и налив себе в тяжелый уотерфордский стакан, — ритуал, некогда приятный, а теперь грозивший перейти в отвратительную привычку. С ужасом взглянул на тигровые лилии. Потом вернулся к телефону. Позвонил Графу на работу, но тот уже ушел. Набрал его домашний номер, никто не поднял трубку. Выпил еще виски. Снова позвонил Манфреду, безрезультатно. Позвонил Джеральду Пейвитту, но потом вспомнил, что тот еще находится в обсерватории в Джодрелл-Бэнк. Тогда он позвонил Виктору Шульцу. Виктор снял трубку. Тим пролопотал: «Не знаете ли, где Гертруда?» В ответ на этот странный вопрос Виктор извинился и сказал, что как раз уходит на работу в больницу и не может разговаривать. Ему, безусловно, было уже все известно. Манфред быстро оповестил всех, и доступ к кругу друзей Гертруды был для Тима уже закрыт. Он позвонил Мозесу Гринбергу, но Мозес, едва услышав голос Тима, положил трубку. Стэнли Опеншоу Тим звонить не стал, зная, что Джанет ненавидит его. Не стал он звонить и миссис Маунт. Она особо старалась быть доброжелательной к нему и Гертруде вначале, но теперь он тем более должен быть отвратителен ей. Он прикончил бутылку, завалился в постель и в слезах заснул.
Пробуждение было ужасным. Утром он очнулся и сонным телом и сознанием потянулся к Гертруде. Ее не было. Он вспомнил. Вскочил с постели и помчался по квартире в бесполезной надежде, что Гертруда вдруг вернулась, пока он спал. Его мутило, голова раскалывалась. Болело все тело. Он решил что-нибудь поесть, но кусок не лез в горло. Хотел приготовить чаю, но вид чайника был невыносим. Он позвонил Манфреду и Графу, но ответа не дождался. Сел в гостиной и попытался написать письмо на листе дорогой, кремового цвета гербовой бумаги Гертруды. Но он был не мастер писать письма, и попытка что-то сказать в свою защиту только показала ему, какое он ничтожество. Он порвал написанное. Он все же напишет ей, но не сейчас. Он чувствовал, что должен действовать, поскольку бездействие было пыткой. Но что он может сделать? Он подумал было побежать домой к Манфреду. Но его никто не впустит, никто не откроет дверь на его звонок. В любом случае Гертруды там нет, она уже в каком-нибудь тайном месте, где он никогда не найдет ее. А какой вообще смысл искать ее? Увидеть ее еще раз, чтобы она снова отвергла его, причинила новую боль, обвинив в чем-то, что и не вообразишь. Да верил ли он на деле, что женат на Гертруде? Совсем он не в своем уме, если сомневается даже в этом. Он не мог оставаться на Ибери-стрит. Помнится, она просила его освободить квартиру. И квартира стала его ужасом — место пытки и кары, полное невольных счастливых воспоминаний о потерянном рае.
Около половины одиннадцатого он проглотил кусок хлеба с маслом. Выпил молока из бутылки. Убрал масло и молоко в холодильник, как приучила его Гертруда. Хотел было побриться, но не стал. К чему? Собрал рисовальные принадлежности. Покидал одежду в свой старый чемодан. Только теперь одежды было куда больше, все не умещалось. Он подумал, не оставить ли вещи, которая покупала ему Гертруда, но это, пожалуй, было не лучшее решение. Ей не захочется снова видеть эти рубашки да галстуки. Он забрал все свое из ванной комнаты и рассовал одежду, краски, альбомы по пластиковым мешкам, а холсты составил у двери. Потом вышел на слепящий свет Ибери-стрит и поймал такси. Водитель помог ему погрузить вещи, а в Чизуике, куда он отвез его, помог их выгрузить. Тим побросал все в нежилую сырую пустоту своей старой мастерской. Запер ее. Задумался, что делать дальше. Такси отвезло его назад, к вокзалу Виктория, в банк, где он снял деньги с их общего с Гертрудой счета. Потом поехал в Шепердс-Буш-Грин, откуда пешком направился к Дейзи. На ходу снял с пальца золотое обручальное кольцо, подаренное ему Гертрудой, и сунул в карман.
Уже собираясь позвонить в квартиру Дейзи, он увидел нечто ужасное, что и в страшном сне не приснится, отчего вновь ожило предчувствие, что впереди его ждут еще б
На деле он пошел к Дейзи, руководствуясь не только логикой. Он просто не мог придумать, что делать, куда пойти. Кем он может быть теперь, как распорядиться дальнейшей жизнью. Поселиться в отеле в Паддингтоне и жить там на деньги Гертруды, писать убедительные письма, объясняя, прося прощения? Желание объяснять что-нибудь осталось в безвозвратном прошлом. Он покинул царство морали. Нет сомнений, что-то он объяснил бы. Но, как он смутно и с болью начал понимать, ему придется давать объяснения Мозесу Гринбергу во время бракоразводного процесса. И снова придется пережить скандал и стыд во всех кошмарных деталях и то, что происходит сейчас: как он забрал деньги и как в некое определенное утро его застукала Анна, этот полицейский в юбке…
Дейзи повела себя, как он и ожидал. Ее абсолютная предсказуемость по-прежнему была для него опорой, чуть ли не средоточием абсолютной добродетели, что Тим признавал, хотя сейчас она не доставила ему удовольствия и не принесла утешения. Он даже на минуту испытал бы извращенную злобную радость, если Дейзи с проклятиями прогнала бы его. Когда он пришел, она готовила себе ланч. Он отказался от еды. Поев, она отправилась по магазинам, а он лег на ее кровать и погрузился в бездну отчаяния. Когда она вернулась, он сел и уставился на нее, не в силах пошевелиться. День едва полз.
— Тим, хватит изображать, будто тебя хватил удар. Очнись, походи, пойдем в «Принца датского».
— Нам туда нельзя.
Это было так. Тим начал понимать, что тоже должен скрыться.
— Почему нельзя, черт возьми?
— Нам надо убраться отсюда, — ответил Тим. — Надо найти другое место для жилья. У меня есть деньги. Нам надо перебраться куда-нибудь.
— Зачем? Мне нравится здесь, тут дешево, а твои поганые деньги все равно кончатся, и кому это «нам», скажи?
— Мы должны уйти, должны спрятаться.
— Ты можешь прятаться, а я, будь я проклята, не собираюсь. Я не преступница!
— Я преступник.
Он все так же сидел и глядел в окно. Некоторое время спустя Дейзи ушла, громко хлопнув дверью. За окном наконец начало темнеть.
— Он снял деньги с моего счета, — сказала Гертруда.
Анна промолчала.
Гертруда вернулась на Ибери-стрит. И Анна с ней. Заняла прежнюю комнату, хотя от своей квартиры не отказалась.
Был поздний вечер. Анна, набросив на себя голубой халат, готовилась ко сну, когда к ней вошла Гертруда со стаканом виски в руке. Анна присела на кровать, Гертруда — на кресло возле туалетного столика. Гертруда обедала у Стэнли и Джанет Опеншоу и еще не успела сменить шелковое, цвета янтаря, платье.
— И отправился прямо к той женщине, — добавила Гертруда.
Анна не гордилась своей сыскной работой. Она чувствовала, что это необходимо, и давняя университетская привычка к доскональности, желание полной уверенности заставили ее следить за квартирой Дейзи. Она следила за ней в вечер бегства Гертруды (потом позвонила Графу, узнать, что произошло) и на другое утро. Утром она со странной смесью боли, облегчения и стыда увидела, как Тим пришел к Дейзи. И увидела, что он обернулся и заметил ее. Отвратительная роль; но Анна уже не была
