Послание это ошеломило меня, я просто не знал, как к нему отнестись. Хорошо оно или плохо? Предложение свидеться, но «с нами». Если Хартли не хочет, чтобы я что-то предпринял, ей и самой лучше было бы ничего не предпринимать. Однако же вот письмо. Что оно значит, каков его подспудный смысл? Пятница — это завтра.
Я посмотрел на письмо, дрожа, краснея, и пытался понять его. Через какое-то время до меня дошло, что оно вообще не от Хартли. Подписано «Мэри Фич». Она написала не от себя. Оно написано на глазах у мужа, возможно даже под его диктовку. Ну, а это что значит? Сама ли она исхитрилась внушить ему желание пригласить меня в гости? Но как ей это удалось и на что она рассчитывает? Неужели уговорила Бена только для того, чтобы повидать меня, увидеть мое лицо? А когда я приду, даст она мне понять, чего ждет от меня? А может, это и вовсе ловушка, страшная месть, в которой ее заставили участвовать? Если Бен винит меня в смерти Титуса, он теперь, наверно, совсем обезумел — и от собственного раскаяния, и от злобы на меня. Теперь-то он понял, как любил Титуса, и, возможно, находит облегчение лишь в том, чтобы ощущать, как ненавидит меня. Я ведь и сам после смерти Титуса искал облегчения, во всем обвиняя Бена. Ну что ж, даже если это ловушка, я не отступлю.
Я все смотрел на письмо, вертел его и так и сяк, даже поглядел на свет. Назначенное время подверглось изменению. Сначала было написано шесть часов, потом переправлено на четыре. Тут напрашивалась догадка. Под диктовку Бена, под его взглядом, она написала шесть, а потом, уже вкладывая бумагу в конверт, наспех переправила шесть на четыре, зная, что в четыре Бена не будет дома. Может, он отлучится за чем-нибудь или за кем-нибудь, нужным для ловушки? Так что она, выходит, все же будет одна? И бросится мне на шею, как в тот вечер, когда убежала потом и бродила по скалам, потому что боялась Бена, боялась к нему вернуться, боялась остаться у меня. Пришла же она тогда по собственному почину. Это ли не доказательство?
Потом я подумал, ну, а если она окажется одна и скажет «Увези меня», мне же понадобится машина. Опять растерянность, опять беда и надежда пополам со страхом, когда я вообразил, как получится ужасно, если машина будет, а Хартли — нет: эмблема спасения при отсутствии принцессы, которую надо спасать. Все же я решил ввериться надежде и планы строить соответственно, а потому позвонил таксисту и попросил его завтра ждать меня у церкви начиная с четырех часов. После этого я почувствовал себя намного лучше, словно и впрямь повысил свои шансы.
Был уже десятый час. Я решил, что пора ложиться. Я выпил вина, поел хлеба с медом и принял снотворное. Ложась, я вспомнил, что потерял Джеймса. И теперь мне подумалось, что потерял я его не в наказание за его грех, за его «изъян», как он выразился, а просто потому, что он увез Лиззи в своей большой черной машине. Увез на свою погибель, по моей вине. Теперь мне уже никогда к нему не вернуться, не сломать барьер, который мы с ним общими силами так искусно возвели. Мы разделены навеки. И я даже подивился, что этого не случилось раньше, до того опасны мы были друг для друга.
Следующий день свелся к простой задаче — как заполнить время до четырех часов… Сперва я решил, что эта задача невыполнима и что мне грозит буйное помешательство. Но я сумел сохранить относительное спокойствие, задавая себе одно за другим всякие мелкие дела, связанные с Хартли. Я немного занялся своей внешностью, хоть в этом и была доля притворства, поскольку я не мог вообразить, что для Хартли внешний вид имеет значение, да к тому же я, когда обтрепан и неопрятен, выгляжу вполне прилично, может быть даже интереснее. Я выстирал одну из своих лучших рубашек и высушил на солнце. Вымыл голову, чтобы волосы лучше лежали. Купаться в море я перестал, но они еще были жестковатые от морской воды. Я решил собрать небольшой чемодан на случай поспешного бегства и проделал это с замиранием сердца. Когда пришло время второго завтрака, я поел, без аппетита, но из чувства долга, и не выпил ни капли спиртного.
После завтрака я обошел дом, закрыл и запер на задвижки все окна. Вылил воду из ведер на чердаке и опять поставил их под дыркой в крыше. Спустившись вниз и заглянув в красную комнату, я увидел на столе полускрытый промокашкой конверт с тем длинным письмом, которое я написал Хартли, когда Титус был еще жив, но так и не доставил по адресу, — письмо о том, как Бен пытался меня убить, и как я буду появляться «снова и снова», и как мы заживем с ней тихой жизнью вдали от всех. После признания Перри и смерти Титуса оно, конечно, устарело, я с болью осознал это и уже хотел его уничтожить, но решил сперва перечитать. Такое решение, видимо, входило в мрачную деловитость этого дня. Жаль было, что пропадут зря красноречие вступительной части и ценная информация, содержащаяся в письме, поэтому я уничтожил только последние две страницы, где речь шла о Бене и Титусе. Потом на отдельном листке я написал: «Письмо это я написал давно, но не доставил. Прочти его внимательно. Я тебя люблю, и мы будем вместе». Приписал свой номер телефона, вложил в новый конверт, заклеил и сунул в карман.
Я заблаговременно пошел в деревню со своим чемоданом и в лавке разменял чек. Купил лезвий для бритвы, а заодно крема и пудры того сорта, какой употребляла Хартли. Еще не было половины четвертого, и я не спеша побрел к церкви. Меня мутило от страха и надежды, я был готов к тому, что меня либо вырвет, либо я потеряю сознание. Такси уже было на месте — таксист сказал, что делать ему все равно нечего. Я сказал ему, пусть ждет, я приду. Он засмеялся:
— Хоть три часа ждать? Я ответил:
— Если понадобится, так и три.
Я прошел на кладбище, поглядел на могилу Молчуна и вспомнил, что собирался показать ее Титусу. Вошел в церковь, посидел, чтобы отдышаться, и вдруг испугался, как бы не опоздать, выскочил на воздух и чуть не бегом поднялся в гору. День был теплый, но ветер с моря приятно освежал.
Дойдя до их дома, я остановился перевести дух у голубой деревянной калитки с замысловатой задвижкой. Огромные розы всех цветов и оттенков сверкали на солнце. Я обнаружил, что все держу в руке чемодан, который собирался оставить в такси, и бумажный пакет с косметикой Хартли, который собирался убрать в чемодан. И тут я услышал что-то ужасное, невыносимое, от чего кровь застыла в жилах. В доме две флейты, большая и малая, в унисон играли «Зеленые рукава».
Чего-чего, а дуэта на флейтах я сейчас никак не ожидал услышать. Но мало того, в далеком прошлом «Зеленые рукава» были для нас с Хартли заветной мелодией. Я старательно выводил ее на своей флейте, и вместе мы подбирали ее на стареньком пианино ее родителей. Мы пели ее друг другу. Это была наша любимая, наша любовная песня. Если б я сейчас услышал ее в исполнении одной флейты, то не замедлил бы воспринять как тайную весть надежды. Но две флейты… Возможно ли, что это умышленное оскорбление, преднамеренное глумление над прошлым?
Все это промелькнуло у меня в голове, пока пальцы возились со щеколдой. Я медленно ступил на дорожку. Музыка смолкла, в доме истерически залаяла собака. Я зашагал к двери, обуздывая свое воображение и уже с новыми мыслями. Профанация «Зеленых рукавов» ничего особенного не означает. Может быть, он любит эту песню, а она не сумела изгнать ее из обихода. И игра на флейтах ничего не означает. Будь у нее намерение сбежать, она с тем большим основанием вела бы себя как обычно. А может быть, эта мелодия все же адресована мне? Пока несомненно только то, что она не одна. Я позвонил, хотя благодаря собаке надобность в этом отпала и неистовый лай все равно заглушил звонок.
Дверь открыла Хартли. Голова ее была откинута, что придавало ей надменный вид, но она, долж-
но быть, просто волновалась. Она смотрела на меня без улыбки, чуть раскрыв губы, а я смотрел на нее, жарко краснея и чувствуя, что глаза у меня круглые, как блюдца. Каким-то образом я уловил, что Бен стоит у нее за спиной, у открытой двери в гостиную. Даже будь у меня наготове какая-то фраза, предназначенная только для ее ушей, я не мог бы выговорить ни слова, мы оба окаменели. Собака, гладкая черно-белая длинномордая колли, подбежала к Хартли, не переставая лаять. Перекрывая этот содом, я сказал: «Здравствуйте!» — и Хартли ответила: «Вот как хорошо, что собрался».
Я шагнул в переднюю. Запах роз, которые и здесь стояли в нескольких вазах, мешался с затхлым духом дома, приторным и чуть тошнотворным, как в комнате у дряхлой старухи.
Хартли сказала собаке: «Тихо», но та стихла, когда сама сочла нужным, а тогда стала обнюхивать меня и вилять хвостом. Бен крикнул из гостиной:
