Я посидел с ней молча. Я сидел на стуле и поглядывал по сторонам, как будто столь обыденное занятие могло ее утешить. Заметил пятно сырости на потолке, трещину в одном из стекол длинного окна. Фиолетовый пух на полу — наверно, из какого-нибудь кресла миссис Чорни. Наконец я встал, легонько коснулся ее плеча и ушел. При мне она есть отказывалась. Дверь я запер.
Когда я вернулся в кухню, они все четверо стояли вокруг стола, на котором Гилберт расположил завтрак — ветчину и язык с салатом из зелени и молодой картошкой и крутые яйца для Джеймса. Их еда меня теперь, конечно, совсем не интересовала, да и вообще аппетит у меня почти пропал. Под краном студились две откупоренные бутылки белого вина. Перегрин, в одетом виде выглядевший куда пристойнее, пил виски и слушал по транзистору матч. Когда я вошел, наступило молчание. Перри выключил радио. Все словно чего-то ждали.
Я налил себе бокал вина и подцепил на вилку кусок ветчины.
— Продолжайте, не стесняйтесь. Я поем на воздухе.
— Не уходи, мы хотим с тобой поговорить, — сказал Перегрин.
— А я не хочу с вами говорить.
— Мы хотим тебе помочь, — сказал Гилберт.
— Да ну вас к черту.
— Подожди, пожалуйста, минутку, — сказал Джеймс. — Титус хотел тебе что-то сказать. Ведь правда, Титус?
Титус, весь красный, промямлил, не глядя на меня:
— По-моему, вы должны отпустить мою мать домой.
— Ее дом здесь.
— Но право же, дружище… — начал Перегрин. — Я не нуждаюсь в ваших советах. Я вас сюда не звал.
Джеймс сел, остальные тоже. Я остался стоять.
— Мы не хотим вмешиваться, — сказал Джеймс.
— Ну и не надо.
— И не хотим докучать тебе советами. Мы эту ситуацию не понимаем, что вполне естественно. Но мне кажется, что ты и сам ее не совсем понимаешь. Мы не хотим тебя уговаривать…
— Тогда зачем вы настроили Титуса сказать то, что он сейчас сказал?
— Чтобы ты услышал определенное мнение. Титус так считает, но боялся тебе сказать.
— Вздор.
— Тебе предстоит трудное и, сколько я понимаю, безотлагательное решение. Если б ты согласился с нами поговорить, мы бы помогли тебе принять это решение разумно, и не только принять, но и выполнить. Ты не можешь не видеть, что тебе нужна помощь.
— Мне нужен шофер, а больше ничего.
— Тебе нужна поддержка. Я — твой единственный родственник. Гилберт и Перегрин — твои близкие друзья.
— Ничего подобного.
— Титус говорит, что ты для него как отец.
— Вы, я вижу, всласть обо мне посудачили.
— Не сердись, Чарльз, — сказал Перегрин. — Мы не ожидали, что угодим в такую передрягу. Мы приехали сюда отдохнуть. Но видим, что тебе несладко, и хотим тебя поддержать.
— Вы ничем не можете мне помочь.
— Неверно, — сказал Джеймс. — Я думаю, тебе станет намного легче, если ты обсудишь все это дело с нами — не обязательно детали, но общую линию. Это не потребует от тебя ничего бесчестного. Так вот, грубо говоря, возможны два варианта: или ты держишь ее у себя, или возвращаешь. Рассмотрим сперва, что будет, если ты ее вернешь.
— Я не собираюсь ее возвращать, как ты изволил выразиться. Она не бутылка.
— Из слов Титуса я понял, что ты отчасти потому не отвозишь ее домой, хоть она и хочет уехать…
— Она не хочет.
— …что опасаешься за нее, боишься каких-нибудь эксцессов со стороны мужа.
— Это одна из причин, есть еще сто других.
— Но если эти возможные эксцессы — результат недоразумения и если это недоразумение можно разъяснить…
— Не говори глупостей, Джеймс. Ты отлично понимаешь, что то, что я сделал, как это ни назови, нельзя ни разъяснить, ни оправдать. И ты, пожалуйста, думай, что мне говоришь.
— Я пытаюсь сказать тебе две вещи. Во-первых, что, если ты намерен отвезти ее домой, это надо сделать с умом. Мы все поедем с тобой в порядке демонстрации силы, а также чтобы подтвердить твои показания.
— Показания?!
— А во-вторых, что, если ты
— Ты понимаешь, что он имеет в виду? — спросил Перегрин.
— Да! Но, как признал Джеймс, понять ситуацию не в ваших силах. Вы говорите — объяснить, подтвердить показания, с тем же успехом можно что-то объяснить бизону. И вообще вся эта аргументация ни к чему, двух возможностей нет. Я не допускаю возможности ее возвращения к мужу.
— Ну тогда рассмотрим второй вариант, — сказал Джеймс.
— Ничего мы рассматривать не будем. Я не желаю, чтобы вы копались в этой проблеме. Это наглость с вашей стороны и очень для меня обидно. Но раз уж речь об этом зашла, я хотел бы спросить Титуса, почему мне, по его мнению, следует отпустить его мать домой.
Титус, все это время неотрывно глядевший на ветчину (может быть, проголодался), покраснел и ответил с явной неохотой, не поднимая глаз:
— Ну… понимаете… тут как бы и моя вина…
— Это еще каким образом?
— Это очень трудно, когда отцы и матери… тут намешано столько разных эмоций как бы это сказать… предрассудков, что ли. Может, я вам все описал ужаснее, чем оно было, хотя и было ужасно. А она часто преувеличивает, в голове у нее полно всяких идей и фантазий. Может быть, ей с ним и правда лучше, а я против того, чтобы людей принуждали, по-моему, люди должны быть свободны. Вы хотите все решить наспех. Но если она захочет к вам прийти, то может прийти и потом, когда успеет все обдумать.
— Правильно, Титус, — сказал Джеймс.
Титус бросил на него взгляд, всколыхнувший мою недремлющую ревность. Перегрин сказал:
— В браке ты ничего не смыслишь, Чарльз. Не побывал в этой шкуре. Тебе кажется, что любая размолвка — это конец, крушение, а это вовсе не так.
— Прежде всего, — сказал я, — свобода здесь ни при чем, мы имеем дело с человеком запуганным, с узницей. Ее нужно вывести из тюрьмы, сама она никогда не выйдет. Так что решать это надо сейчас. Если она к нему вернется, то уж не уйдет никогда.
Джеймс сказал:
— А это разве ничего не значит? Разве это не значит, что ей следует вернуться? Что она хочет там остаться? Обычно люди делают то, что им хочется, пусть и не сознавая этого.
— Может, она и останется. Но «захочет»? Тут не размолвка, как сказал Перри, тем доказав, что понятия не имеет, о чем идет речь. Этот человек замучил ее, затравил, она никогда не была с ним счастлива, она сама мне это сказала.
— Может, брак ее и не был счастливым, но продержался он долго. Ты слишком много думаешь о счастье, Чарльз. А это не так уж важно.
— Так и она сказала.
— Вот видишь.
— Титус, — спросил я, — счастье — это важно?
— Да, конечно, — ответил он и наконец посмотрел мне в глаза.
