— Вот видишь, — сказал я Джеймсу.
— Голос молодости, — усмехнулся Джеймс. — А теперь выслушай еще один довод…
— Беда твоя в том, Чарльз, — перебил Перегрин, отхлебнув виски, — что ты, как я уже имел случай заметить, презираешь женщин, видишь в них движимое имущество. Для тебя и эта женщина движимое имущество.
— …еще один довод. Эта драма разыгралась очень быстро, в сплошном вихре мыслей и чувств. Ты говоришь, что все эти годы хранил в душе образ чистой первой любви. Возможно, ты даже возвел ее в высшую ценность, в эталон, по сравнению с которым все другие женщины ничего не стоят.
— Да.
— Но не следует ли тебе пересмотреть эту ведущую мысль? Не буду называть ее фикцией. Назовем ее сном. Конечно, мы все живем в снах, и даже в упорядоченной духовной жизни, а в каком-то смысле особенно там — трудно отличить сон от действительности. В житейских делах на помощь человеку приходит здравый смысл. Большинству людей он заменяет моральное чувство. Но ты, как видно, нарочно отгородился от этого скромного источника света. Спроси себя: что и между кем, по сути, произошло столько лет назад? Ты сочинил из этого сказку, а сказки лгут.
(Здесь Титус, не выдержав, украдкой схватил кусок ветчины и ломоть хлеба.)
— И этой сказкой из далекого прошлого ты руководствуешься, намечая для себя важный и необратимый поступок на будущее. Ты делаешь рискованные обобщения, а обобщения и всегда-то таят опасность, вспомни Расселову курицу.
— Расселову курицу?
— Жена фермера каждый день выходила во двор и кормила курицу. А однажды вышла во двор и свернула курице шею.
— Не понимаю, давай лучше без курицы.
— Я хочу сказать, что ты на основании весьма зыбких, на мой взгляд, данных — собственных воспоминаний об идиллических сценах в школе и тому подобное — предположил, что стоит тебе ее увести, и ты сможешь ее любить и дать ей счастье, а она сможет любить тебя и дать тебе счастье. Такие ситуации до крайности редки и трудно достижимы. Далее, как нечто неотделимое от счастья, которое ты так высоко ценишь, ты предположил, что спасти ее таким образом, пусть и без ее согласия, это нравственно. А не следует ли тебе…
— Джеймс, сделай милость, перестань оскорблять меня твоими высокопарными выкладками. Ты совершенно невыносим. Как ты и сказал, дело это разыгралось быстро и изрядно запуталось. Но в пределах этой путаницы никакой нравственности уже нет. Это — обыкновенная человеческая жизнь. Возможно, солдаты-отшельники в таких вещах не разбираются.
Джеймс улыбнулся:
— «Солдаты-отшельники» — это очень мило. Так ты признаешь, что не уверен, что увести ее силой было бы похвально?
— Не уверен, откуда мне знать? Но ты пытаешься навязать мне аргументацию, которая для этого случая не подходит. Все, что ты говоришь, это не по существу, какой-то абстрактный комментарий. Это ты «сочиняешь сказку». А в моем мире все реально.
— Ну, а какая аргументация для этого случая подходит?
— Что я ее люблю. Она меня любит. Она это сказала. А любви нет дела до «мнений» и «обобщений». Любовь
— Это не довод, — сказал Джеймс. — Скорее, это довольно-таки путаная формулировка идеи.
— Так или иначе, на основании этого я намерен действовать. Не понимаю, зачем я вообще дал втянуть себя в этот дурацкий спор.
— Очень хорошо. Мое личное мнение, надо полагать, уже всем ясно, а тебя, естественно, оно может не интересовать. Но вот что я хочу добавить: если ты, хоть и опрометчиво, все-таки решишь ее увезти, мы все готовы по мере сил помочь тебе в этом. Так я говорю?
— Так, — сказал Перегрин.
— В чем-то я с Чарльзом, пожалуй, согласен, — сказал Гилберт.
— Например, куда ты ее увезешь? Надо подумать и о деталях. Что она будет делать целыми днями?
— Одного этого вопроса достаточно, — сказал Перегрин, — чтобы любой мужчина раздумал жениться.
— Чарльз, прошу тебя, не считай меня наглым, а главное — поверь, что я хочу тебе добра. Я просто не могу спокойно смотреть, как ты летишь в пропасть. Тут нужно действовать сообща. Может, ты разрешишь мне поговорить с ней? Очень недолго.
— Тебе? Поговорить с ней? Да ты с ума сошел! И тут я услышал страшные звуки, звуки, которых я, в сущности, ждал и боялся с тех самых пор, как затеял свой опасный эксперимент. Хартли наверху вдруг стала колотить в дверь с криком: «Выпусти меня. Открой!»
Я ринулся вон из кухни, захлопнул дверь, бегом взбежал по лестнице. Хартли продолжала пронзительно кричать и бить в дверь ногой. Ничего подобного раньше не бывало. «Выпусти меня! Открой!»
Я сам чуть не заорал и со всей силы ударил по двери кулаком.
— Перестань. Замолчи. Замолчи сейчас же! Тишина.
Я сбежал вниз. В кухне тоже молчали. Я выскочил через парадную дверь на улицу, пробежал дамбу и зашагал по шоссе к башне.
В тот же день, ближе к вечеру, сидя с Джеймсом на скалах, я уже стал соглашаться на многое, что теперь казалось неизбежным.
— Чарльз, ситуация ужасающая. По одной этой причине надо положить ей конец. А положить ей конец можно только так. Это ты наконец понял?
— Да.
— Письмо — это, по-моему, важно. В письме можно все толком объяснить.
— Он не станет его читать. Разорвет и растопчет.
— Допустим. А может, и сохранит как улику против тебя. Но я думаю, рискнуть стоит. Мне кажется, он из одного любопытства его прочтет.
— Любопытство ему недоступно.
— И ты согласен, чтобы мы поехали с тобой?
— Я согласен, чтобы
— А по-моему, чем больше нас будет, тем лучше.
— Но только не Титус, разумеется.
— Нет, и Титус тоже. Для нее так будет легче, да и Титусу не помешает пять минут вежливо поговорить с отцом.
— Вежливо! Можно подумать, что речь идет о светском рауте.
— Чем больше это будет похоже на светский раут, тем лучше.
Титус не согласится.
— Уже согласился.
— Ах вот как.
— Значит, Перегрин может съездить в деревню и позвонить?
Я помедлил. Отступать было некуда. Если я сейчас скажу «да», то отныне распоряжаться мною уже будут другие. Я дам согласие на совершенно новое, непредсказуемое будущее.
— Да.
— Вот и отлично. Ты побудь здесь, я схожу проинструктирую Перегрина.
До этого я поговорил с Хартли: Джеймсу я в этом не признался, но его «выкладки» помогли мне кое- что увидеть яснее, либо породили во мне кое-какие мысли, либо я попросту достиг какой-то решающей стадии отчаяния. Это страшное «Выпусти меня, открой!» сокрушило мою веру и надежду. Я спросил ее,
