— Мартин, вы говорите ерунду.
Повернувшись, она внезапно сняла пальто и приблизилась к столику, где стояли напитки и бокалы. Она налила в два бокала хереса. Я с наслаждением заметил, что у нее дрожит рука.
Но сам я не сдвинулся с места. Она поставила один из бокалов на маленький столик в середине комнаты и отступила к камину. Я подошел, взял бокал и снова вернулся к двери. Я чувствовал, что если подойду к ней, то смогу просто разорвать ее на части. Я ощутил радостный трепет в крови, осознав, что и она догадывается об этом. И вдруг я с запозданием понял, что она назвала меня по имени. Я приложил все усилия, чтобы не закрыть лицо руками.
— Я опять-таки не знаю и не могу уразуметь, что именно по-вашему ерунда. То, что вы способны любить, или то, что я просто хочу вас? — в упор спросил я, опасаясь сделать хоть один ложный шаг.
— Вы меня не знаете, — откликнулась она.
— Так позвольте мне узнать вас. Я смогу понять и оценить все глубже и точнее, чем если бы просто был знаком с вами. Вы с этим согласны, а иначе бы не стали со мной разговаривать. Вы не из тех женщин, кто тратит время даром. — Меня трясло, но бессознательно и с некоторым раздражением я ощутил, что от взаимной капитуляции нас отделяет лишь тонкая преграда и поток моей страсти легко может ее разрушить. Если бы только я знал, какой мой поступок уничтожит эту преграду…
— Вернитесь к жизни, — сказала она. — Вернитесь к вашей жене, к Антонии. Я ничего не смогу вам дать.
— Мой брак с Антонией фактически распался, — пояснил я. — Палмер прав. Здесь все мертво.
— Палмер утверждал это, исходя из собственных интересов. Вы неглупы и прекрасно понимаете, что в ряде отношений ваша семейная жизнь продолжается. Во всяком случае, не думайте, что ваша страсть ко мне — реальность, а не фантазия. — И повторила: — Вам нужно вернуться к действительности. — Однако она не прогоняла меня.
— Я люблю вас, — сказал я. — Я вас желаю, и все мое существо распростерто у ваших ног. Это и есть действительность. Пусть нас больше не ослепляют никакие условности относительно того, где нам надо ее искать.
— Условности, — произнесла она и опять засмеялась.
Я тоже рассмеялся, а потом мы оба помрачнели и напряженно застыли. Я сосредоточился, стараясь подчинить ее своей воле, и не отрывал взгляда от Гонории. Она стояла в своем старомодном темно-зеленом костюме, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и смотрела на меня.
— Ваша любовь ко мне — не от мира сего, — проговорила она. — Да, это любовь, я не отрицаю. Но не всякая любовь способна развиваться ровно, гладко или как-нибудь еще. А у вашей любви вообще нет никаких шансов. Из-за того, что я такая, какая есть, и из-за вашего отношения ко мне я вас безумно привлекаю, становлюсь объектом вашей страсти, фетишем. Я — отрубленная голова, такие головы использовали дикие племена и средневековые алхимики. Они смазывали их маслом и надевали им на язык золотую пластину, чтобы пророчества обрели должную силу. Может быть, долгое общение с отрубленной головой и приводило к своеобразному познанию. За такое познание нужно было платить полной мерой. Но все это очень далеко от любви и повседневной жизни. Как реальные люди мы друг для друга не существуем.
— Но я-то все время платил за то, чтобы быть с вами, — возразил я. — И потому вы для меня совершенно реальны. Вы даете мне надежду.
— Непреднамеренно. Вам нужно это ясно понять.
— А что остается любви, когда у нее нет ни малейшего шанса?
— Она меняется, превращается во что-то иное, во что-то тяжелое или острое. Вы носите это в себе, и оно живет в вас до тех пор, пока не перестанет мучить. Но это уже ваша забота.
Я почувствовал, что проявил слабость и, наверное, это непоправимо. Гонория прошлась по комнате, тень ее тянулась за ней по полу, озаренная холодным солнечным светом. Она нащупала в кармане пальто сигареты. У меня не было сомнений, что теперь-то она меня прогонит.
Я принялся расхаживать взад-вперед, в это время она остановилась и зажгла сигарету. Потом поглядела на меня, и ее руки словно повисли, в одной она держала сигарету. Ее угрюмо-торжественное лицо иудейского ангела следило за мной, к чему-то готовое и полностью лишенное выражения. Но я больше не мог дотронуться до нее, словно она сделалась Ковчегом завета.
Приблизившись к ней, я упал на колени и распростерся перед ней, коснувшись головой пола. Это произошло столь внезапно, будто меня бросило вниз одним ударом. Странно, но я готов был пролежать так бесконечно.
Через минуту-другую она уверенным и очень низким тоном приказала мне:
— Вставайте.
Я приподнял голову. Она отошла от меня и прислонилась к камину. Не в силах удержаться, я взмолился. Стоя на коленях, я заклинал ее:
— Гонория, нам не надо бороться. Я прошу вас об одном — взгляните на меня, постарайтесь меня понять. Мне ничего не известно о вас — ни то, что вы чувствуете, ни то, чего хотите. Но я убежден, что за эти полчаса между нами установился пусть слабый и неровный, но несомненный контакт. Не убивайте его, умоляю вас.
Она рассерженно тряхнула головой и нахмурилась. Я понял, что нарушил те хрупкие чары, при помощи которых в эти решающие минуты удерживал ее. Я встал.
— Мы не боремся, — проговорила она. — Не обманывайтесь. Вы живете в мечтах. А теперь вам лучше уйти. Вскоре сюда явится Палмер, и вам незачем с ним встречаться.
— Но мы с вами еще увидимся?
— В этом нет никакого смысла. Мы с Палмером на днях уедем из Англии. Навсегда.
— Не говорите так! — воскликнул я. — Я униженно прошу вашей любви.
— О господи, — насмешливо промолвила она, — что бы вы со мной делали, если бы добились своего и овладели мной?
Эти слова охладили меня и раскрыли мне глаза — она не воспринимала меня как равного. Наконец-то я сдался.
Садясь в машину, я увидел, что Палмер выходит из такси совсем рядом со мной. Мы помахали друг другу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
На следующий день, когда время подошло к ленчу, я стал думать, что с Антонией случилось что-то неладное, и не на шутку встревожился. Вечером она не вернулась домой. Не было ее и всю ночь. Довольно поздно вечером я позвонил ее матери и двум-трем подругам, но не смог напасть на ее след. Затем позвонил на квартиру Роузмери, однако там никто не ответил. Я сидел с бутылкой виски и ждал появления Антонии, а потом крепко уснул на софе. Проснулся на рассвете, с затекшими руками и ногами и отчаявшийся. В семь утра снова позвонил Роузмери и на всякий случай в Ремберс, но, как и прежде, ответа не получил. В девять часов я позвонил в парикмахерскую, и мне сказали, что миссис Линч-Гиббон к ним давно не записывалась. Отсюда я сделал вывод, что либо у Антонии теперь другой парикмахер, либо она мне просто солгала. У меня не хватило смелости позвонить Палмеру.
Около десяти утра в дверь раздался звонок, но это были всего-навсего грузчики с мебелью, остававшейся на Лоундес-сквер. Внося ее, они задели край письменного стола «Карлтон-хаус», проталкивая его в дверь. Когда они ушли, я встал и грустно поглядел на стол. Потом облизал палец и поводил им по царапине, чтобы она немного потемнела. Нашел политуру и протер ею стол, но он так и не стал прежним. У него появился покинутый, временный вид, словно он думал, что выставлен на аукционе Сотби. Комната не оправилась после всех событий.
Я позвонил еще несколько раз, в том числе и в местные отделения полиции, и попытался выяснить, не произошел ли с Антонией несчастный случай. И опять без толку. В начале двенадцатого зазвонил мой телефон, но это оказался Миттен, и его интересовал рейнвейн. Я волновался до невероятной степени, до
