полного безрассудства и не находил себе места. Антония никогда не покидала дом без предупреждения. Это было не в ее правилах, и мне стало представляться, как она лежит без сознания на больничной койке или плывет лицом вниз по течению Темзы. Напряжение вернуло меня к детским переживаниям и страхам, когда моя мать где-нибудь задерживалась; сейчас, как и тогда, я силился успокоиться, говоря себе: через час, через два она возвратится, и все станет понятно, все будет как обычно. Но минуты летели за минутами, не принося никаких новостей.
Конечно, мой брак в целом сохранился, тут Го-нория была права, и тому имелось немало подтверждений. Наверное, посторонний решит, что я малодушен, но, расставшись с Гонорией и придя домой, я желал, чтобы Антония меня утешила. Я, как всегда, приготовил для нее мартини, рассчитывая, что она появится после шести часов вечера. Никакой замены комфорту, создаваемому дружбой, в которой не сомневаешься, не существует, и, в конце концов, несмотря на все случившееся, Антония, и никто другой, оставалась моей женой. Я не видел в этих соображениях ничего нелогичного, да в них и не было ничего нелогичного.
Когда я расстался с Гонорией, мне сделалось ужасно больно, и причиной этой боли стали наши последние реплики. Тем не менее я сидел в ожидании Антонии, прежде чем начал беспокоиться, ощущая сильнейший духовный подъем. Если учесть крайнюю сложность и опасность ситуации, наше объяснение прошло весьма неплохо. Меня поразило, что Гонория вообще согласилась со мной говорить. Очевидно, что даже сейчас она не сказала Палмеру о моем состоянии. Я с удовольствием вспомнил ее дрожащую руку. Она сказала, что не должна обнадеживать меня. И, однако, обнадежила меня, а ведь она по-настоящему умна. Конечно, я трезво сознавал, что надежды мало, очень мало. Но для влюбленного даже слабый свет сияет долго. Больше всего я нуждался в отсрочке. Мне не верилось, что Гонория и Палмер уедут и никогда не вернутся в Англию. Я знал, что увижу ее вновь. Дальнейшие размышления привели меня к выводу, что мою жену и брата Гонории теперь ничто не связывает. Итак, или я потеряю Гонорию и все станет как прежде, или, что маловероятно, я соединю с ней свою судьбу, обрету новую землю и новое небо над головой, а прошлое будет сметено решительным ударом. Я сам сделаюсь новым человеком и, если она безжалостно оттолкнет меня, все равно явлюсь к ней, пусть даже мне придется переступить через кровь.
Этот внутренний монолог прервала растущая тревога за Антонию, и лишь к середине следующего дня, когда усталость начала проходить, я смог мысленно вернуться к Гонории и обдумать ее слова про отрубленную голову. Накануне я радовался, что не послал ей свое первое письмо, в котором объяснял свое поведение, хотя мой анализ был жестким и беспощадным. Я любил ее не как замену Палмеру, которого я любил, потому что он соблазнил мою жену, — в этом я не сомневался; и ее собственная интерпретация тоже не вызвала у меня особой симпатии. Я любил ее не потому, что кровосмешение пробудило во мне непонятный ужас. Но, подумав, я осознал, что сцена в Кембридже не поблекла в моей памяти. Она по- прежнему задевала воображение, пугала и ничем не затмевалась. Я закрыл глаза и опять увидел все, что тогда происходило.
В дверь с силой постучали, и в комнату вбежала Антония. Я испытал одновременно облегчение и страх. Подскочил к ней и стал трясти за плечи. Антония засмеялась. Затем сняла шляпу и пальто и бросила их на кресло. Она была в приподнятом настроении, казалась чуть ли не пьяной. Я с изумлением уставился на нее.
— Черт побери, я тут чуть было не рехнулся. Где ты пропадала? — спросил я.
— Дорогой, — сказала Антония, — нам сейчас надо выпить, и крепко. Потерпи. Я тебе все расскажу. Прости, что я не дала тебе знать раньше. Но ты сам все поймешь. Садись, а я достану бокалы.
Я сел на софу. Теперь, когда она вернулась, я ощущал только усталость и раздражение. Хорошо бы сейчас лечь в постель. Тяжелый, беспробудный сон прошлой ночи не принес мне облегчения.
Антония устроилась рядом со мной, поставила бокалы на стол, а потом повернула мою голову так, чтобы я смотрел ей в лицо. Она перелила большую часть мартини из своего бокала в мой. В ее жесте было что-то смутно знакомое. Она продолжала глядеть на меня своими ясными, увлажнившимися карими глазами. Ее волосы сверкали, как светлая медь.
С чего это я вообразил, будто она постарела? Ее накрашенный рот был подвижен и нежен.
— Хорошо, хорошо, — произнес я. — Рад тебя видеть! — И взял ее за руку.
— Дорогой! — начала Антония. — Мне трудно приступить к разговору, ведь я не знаю, что тебе известно.
— Известно о чем?
— Обо мне и Александре.
— О тебе и Александре? — переспросил я. — Ты убеждена, что назвала верное имя?
— Дорогой мой, — продолжала Антония, — боюсь, что нам не до шуток. Неужели ты ни о чем не подозревал? Ты должен был знать об этом долгие годы.
— Знать о чем?
— Ну, что я и Александр… Давай говорить откровенно: Александр — мой любовник.
— О господи! — воскликнул я и встал. Антония попыталась удержать мою руку, но я отдернул ее.
— Ты хочешь сказать, что ничего не знал? — удивилась Антония. — Но наверняка догадывался. Я была уверена, что ты знал. А вот Александр немного сомневался.
— Каким же ничтожеством вы оба меня считали! — возмутился я. — Нет, я не знал. Конечно, я понимал, что вы очень хорошо чувствуете себя вместе. Но об этом понятия не имел. Вы полагаете, что я бы так легко смирился? Плохо же вы меня знаете.
— Но ты же прекрасно перенес мой уход к Андерсону, — возразила Антония. — Это одна из причин, почему я считала, что ты должен был знать, должен был понимать, что связывает меня с Александром. К тому же это было так очевидно.
— Ты глупа, — заявил я. — Палмер — совсем другое дело.
— С чего ты взял? — сказала Антония. — И что ты имеешь в виду, говоря, будто не смиришься? Я люблю вас обоих, и ты любишь нас обоих, Александр любит…
— Я от тебя с ума сойду, — не выдержал я.
— Ты знаешь, вы нужны мне оба, — продолжала Антония.
— Что ж, с этой минуты тебе придется обойтись лишь одним из нас.
— Не говори так, дорогой! — страстно взмолилась Антония. Она встала и попробовала снова взять меня за руку, но я сунул ее в карман. — Это правда, что мы оба любим тебя и не можем без тебя обойтись, да и не обойдемся. Ты так замечательно вел себя с Андерсоном, и не надо сейчас все портить.
— Я исчерпал все терпение и всепрощение.
— Тогда постарайся быть разумным, мой дорогой Мартин, мой мальчик, — начала убеждать меня Антония. — И, дорогой мой, не смотри на меня так. В конце концов, такое положение вещей сложилось не вчера. И я не вчера стала об этом думать.
— Но я долгое время ни о чем не подозревал, — уточнил я. — И давно это у вас?
— С незапамятных времен, в общем, всегда, — призналась Антония. — Я не хочу сказать, что мы постоянно встречались. По-разному бывало. Но наш роман не прерывался.
— Всегда? Ты имеешь в виду, с первых лет нашего брака?
— Даже до того, как мы поженились. Я влюбилась в Александра с первого взгляда. Но слишком долго не могла поверить в свою любовь, а потом стало уже поздно. Помнишь, ты не знакомил меня с Александром до объявления нашей помолвки? Ты говорил, что он всегда отбивал твоих девушек. А потом все покатилось по заведенной колее. У меня не хватило мужества.
— Ты полагаешь, что наш брак фактически не существовал?
— Нет, конечно, он существовал. И я любила вас обоих. И теперь люблю вас обоих.
— Не думаю, что ты понимаешь смысл этого слова, — заметил я.
— Ты меня больно обидел, — возмутилась Антония.
Мы посмотрели друг на друга. Ее лицо показалось мне надменным, даже величественным. Она спокойно выдержала мой суровый взгляд. Внутренне она еще не вернулась домой и продолжала странствовать. Она напоминала мне актрису. Но большую актрису.
Я подошел к окну и поглядел на магнолию. Неяркое солнце освещало мох на старом стволе. У дерева был какой-то мертвый вид.
— Почему ты мне сразу не призналась? — спросил я.
