что между стволами как будто движутся чьи-то тени. Кто это может быть? — подумал он, с беспокойством вглядываясь в темноту. Тем временем три тени уже выбрались на открытое пространство газона, их стало хорошо видно — три фигуры в длинных черных одеждах. Монашки? — поразился Монти. Что три монашки делают в моем саду, тем более в такой час? И что мне теперь делать — спускаться вниз, выяснять у них, что им нужно? Пока он колебался, монашки успели пересечь газон, хотя он был очень длинный, и приближались к дому. Они бежали, путаясь в своих черных развевающихся одеждах. Они чем-то напуганы, им
Монти проснулся. Как всегда, в первую долю секунды ничего не было, потом нахлынуло все разом. Вспомнилось лицо Софи в последние дни болезни — сморщенное, как у новорожденного младенца, в каждой черточке страх и страдание, в глазах невысыхающие слезы. Смерть нанесла жестокий удар, отобрав ее у него, еще живую.
Было пять часов, птицы за окном пели и чирикали на все голоса. Монти встал, подошел к окну и раздвинул шторы.
Простыня газона за окном лежала не такая длинная и не такая темная, как во сне, но все еще странная и зловещая; по ней спокойно и невозмутимо двигалась черная тень, явившаяся из-за угла, со стороны сада. Это был Аякс. Заметив Монти в окне, Аякс остановился. Жуткий пес, подумал Монти, пока они с Аяксом разглядывали друг друга в тусклом утреннем свете.
— Ну, как Магнус? — Харриет смела крошки с клетчатой скатерти себе на ладонь и вытряхнула их в раковину.
— Как обычно.
— Что?
—
— Бедненький, — сказала Харриет, — как ты устал. Неужели нельзя отложить утренних пациентов? Это ведь тоже не дело, работал чуть не всю ночь — и с утра опять за работу.
— У меня сегодня доктор Эйнзли и миссис Батвуд. Они все равно придут, и мне все равно придется с ними беседовать.
— Ну так объясни им, что ты сегодня устал, и выгони поскорее. Ты же весь как выжатый лимон. Ты, случайно, не заболеваешь?
— Я совершенно здоров! — Кофейная чашечка Блейза так выразительно звякнула о блюдце, что Харриет вздрогнула.
Некоторое время она ополаскивала недомытую кастрюлю, молча поглядывая на мужа. Какой он сегодня измотанный, раздражительный.
— Когда уже этот твой Магнус Боулз пойдет на поправку? Вроде бы приличный человек, а тебя опять вон до чего довел.
— Главное, чтобы платил исправно, больше от него ничего не требуется.
— Что вы с ним сегодня обсуждали?
— Вряд ли это можно назвать обсуждением.
— Ну все равно, о чем говорили? Что он видел во сне? По-моему, у Магнуса, из всех твоих пациентов, самые замечательные сны.
— Ему снилось, что он яйцо.
— Яйцо?
— Да, такое гигантское белое яйцо в бирюзовом море — плавает на поверхности, а кругом больше ничего и никого.
— Мне кажется, это хороший сон.
— У Магнуса сны не бывают хорошими. Все его сновидения в конечном итоге оборачиваются страхами. Теперь вот ему кажется, что руки и ноги у него потихоньку укорачиваются, тело округляется, а лицо сплющивается. Он без конца заглядывает в зеркало, проверяет, не пропал ли у него нос.
— Неужели он по-настоящему думает, что превращается в яйцо?
— Когда речь идет о Магнусе Боулзе, не очень понятно, что значит «по-настоящему». У него только страхи вполне настоящие.
— Он опять плакал?
— Как всегда.
— Бедняжка. И что значит этот его сон?
— Он боится, что его кастрируют.
— Ой, как жалко, — сказала Харриет. — А сон такой красивый. Мне кажется, это сон художника. — Она попробовала представить себе огромное белое, чуть кремоватое яйцо и вокруг него океан насыщенно- бирюзового цвета. Образ, тут же возникший у нее перед глазами, подействовал успокаивающе.
— И обжорство его — в сущности, то же самое. У мужчин-неудачников так часто бывает: они пытаются скрыть страх перед кастрацией и начинают пожирать все подряд. Знаешь, если все-все проглотить, то вроде бы уже и бояться нечего. Это бывает, особенно у несостоявшихся художников.
— А он ничего не говорил про своего епископа с деревянной ногой?
— Говорил: этот епископ уже наступает ему на пятки.
— А про меня?
— Велел передать свое почтение леди.
— Мне нравится, как он меня называет — «леди», как в старинной легенде. Все-таки я для Магнуса что-то значу.
Если нам с ним когда-нибудь удастся побеседовать, ему это обязательно поможет, я чувствую.
— Да не нужны Магнусу никакие дамские беседы и никакие чувства! Электрошок — вот что ему нужно.
— Ты же всегда был против шоковой терапии.
— А для него вообще самый лучший исход — летальный.
— Ну не надо так, зачем ты. Надеюсь, у Магнуса нет тяги к самоубийству?
— Конечно, я против шоковой терапии! Потому что любой серьезный научный подход может оставить меня без работы.
— Дорогой, тебе надо обязательно отдохнуть до прихода доктора Эйнзли.
— Этот толстозадый, друг Монти, опять сегодня заявится? Как там его?..
— Эдгар Демарней. Да, он хочет поговорить со мной о Монти, хочет попытаться ему помочь. Хорошо бы познакомить его с Дейвидом, но они пока еще ни разу не пересекались. Знаешь, он ведь ректор…
— Господи Боже мой, как мне осточертели все эти помощники! Такие все кругом сердобольные, отзывчивые, куда там. И ты тоже хороша, тебе только дай кого-нибудь за ручку подержать. Раньше у тебя в коллекции были одни только четвероногие кобели, а теперь, смотрю, уже на двуногих переключаешься…
— Блейз, дорогой, если тебе так неприятно, что он приходит…
— Да ради бога, пускай себе приходит! Давай, держи его за ручку. Авось скоро и он в тебя влюбится.
— Зачем ты так! Монти в меня не влюблен.
— Ну так влюбится, черт возьми! Знай разыгрывай перед ним ангела-хранителя — обязательно влюбится! Вот бы кого шарахнуть электрошоком, ей-богу, а то распустился уже до неприличия. Да, пускай хоть все приходят! Заодно передам тебе своих пациентов, держи их тоже за ручки!
— Дорогой… ну пожалуйста… ты просто устал…
— А, черт!.. Извини, Харриет. Ну извини, извини… — И он стремительно вышел из кухни, хлопнув дверью.
Харриет хотелось плакать. Они с мужем никогда по-настоящему не ссорились, и даже если он злился, она никогда не отвечала на его выпады. Но подобные сцены, происходившие редко, хотя в последнее время
