Дейвид чувствовал себя скверно, просто по-идиотски. Начиная с «Ветра в ивах» — а это уже было довольно давно, — домашние литературные чтения давались ему с большим трудом. Молчаливый напор обоих родителей — немая мольба, немое принуждение — превратился для него в ежевечерний кошмар. Правда, недавно он пару раз не приходил — ну и что? Сидел, стиснув зубы, у себя в комнате. Взгляд Дейвида все время цеплялся за жирное пятно на лацкане отцовского пиджака, отовсюду лез назойливый запах молочного шоколада, который, причмокивая, жевала мать. Ладно, пусть бы жевала, думал он, только бы не смотрела на меня глазами влюбленной девицы. Разумеется, Дейвид нежно любил своих родителей, но в последнее время они стали так действовать ему на нервы, что хоть вой. Хотелось сбежать от этой семейной идиллии куда подальше, забиться в какую-нибудь дыру и подохнуть там с голода. Впрочем, если бы его отдали в школу-интернат, дом, вероятно, казался бы ему раем. Поднявшись наконец, Дейвид невнятно буркнул: «Спокойной ночи» — и ушел. Потом у себя в комнате он еще долго прислушивался к звукам, которые, вообще говоря, нечасто долетают до посторонних ушей: к вечерней беседе супругов. А в детстве приглушенные родительские голоса так утешали его; по вечерам, засыпая под них, как под журчание знакомого ручейка, он чувствовал себя хорошо и спокойно.
— Как ты замечательно склеил вазу, совсем ничего не заметно, спасибо тебе.
— Хорошо, что Дейвид пришел.
— Я вот думаю:
— А я думаю:
— Он говорит, что отпустит бороду, как только будет что отпускать.
— О Господи.
— А что это значит, когда люди так моргают? — В переходном возрасте — обычный тик.
— Он за ужином совсем ничего не съел. Как ты думаешь, может, у него
— Девочка моя, тебе надо читать поменьше всякой ерунды в воскресных приложениях, вот что я думаю.
— Не трогай его пока с этим итальянским, пусть сам разберется, что ему нужнее.
— Нет уж, бросать греческий я ему не позволю. А итальянским, если уж ему так приспичило, пускай занимается в свободное время.
— Кстати, Андерсоны приглашают нас завтра вечером в гости.
— Завтра вечером у меня Магнус Боулз.
— Ну вот, опять. Разве нельзя его хоть раз перенести?
— Ты прекрасно знаешь, что именно его нельзя.
— Он столько лет лечится, что, по-моему, пора бы и выздороветь. Во всяком случае, ты мог бы уже встречаться с ним пореже.
— Трудно сказать, что будет, если Магнус выздоровеет, — заметил Блейз. — Он живет только своими навязчивыми идеями.
— Жаль, что он не может больше заниматься живописью.
— Ну, с красками он возится и сейчас.
— Ты, кажется, говорил что-то про краски — что они символизируют какую-то гадость?
— Дерьмо они символизируют.
— Фу, как все вульгарно в этом подсознании. Он по-прежнему так и ползает по комнате на коленках, ощупывает вещи?
— Что делать, он ведь окружен божествами, приходится им поклоняться. Представь себе, кругом одни святыни. Родись он в другое время, его и самого возвели бы в ранг святых.
— Бедняжка.
— Первобытные люди все поголовно жили в окружении своих маленьких грозных божков. Католики до сих пор так живут.
— Конечно, ты думаешь, что религия — вообще навязчивая идея.
— Глупости, девочка моя, никогда я такого не думал и не говорил. Религия — очень важная вещь. Просто она не совсем то, чем кажется. Как и большинство важных вещей.
— Мне очень хочется как-нибудь познакомиться с Магнусом. Я почему-то уверена, что могу помочь ему почувствовать себя нормальным человеком.
— Вот-вот, женщины всегда мечтают сделать из гомосексуалистов нормальных людей.
— Ах, я совсем не о том. Просто прибралась бы у него в комнате, поговорила бы с ним о живописи. В конце концов, он же иногда передает мне приветы. Значит, он немножко думает обо мне.
— Возможно. Я даже не исключаю, что ты единственная женщина, которая для него существует. Но стоит тебе один раз с ним встретиться — и я после этого уже не смогу ему помогать. Одним словом, это невозможно.
— Мужчина, с которым невозможно встретиться, — это даже романтично. Но все равно, мне так жаль, что он все время один. Нет, правда: он же, кроме тебя, никого не видит. Днем спит, по ночам бодрствует, и все время его мучат какие-то немыслимые страхи.
— Если бы ты знала, сколько людей мучится такими же немыслимыми страхами. Но все же у большинства как-то получается вести нормальный образ жизни.
— Ну что ж, у них получается, а у него нет. Просто им повезло, их не преследуют бесконечные видения. А ему ведь все время мерещится какая-то несуразица, да?
— Епископ с деревянной ногой. Ходит и ходит за ним, как крокодилица за Хуком.
— Забавно. По-моему, я бы такого не очень боялась. Но эти его последние галлюцинации, будто он убил свою мать, а из трупа проросли побеги и превратились в молодую девушку, — это ужасно, правда? Или будто он отрезал себе палец, помнишь? Ты ему доказываешь, что не отрезал, вот же она, рука, все пальцы на месте, — а он все равно не верит! Нет, он из всех твоих сумасшедших самый сумасшедший. По-моему, его надо лечить электрошоком или чем-нибудь таким.
— Ради бога, Харриет, я сам знаю, как его лечить.
— Ну, хорошо, хорошо. Просто мне кажется, что он такой несчастный.
— Совсем не обязательно. Он, конечно, все время находится в состоянии сильного беспокойства — но дело в том, что он и сам не верит во все это до конца. Просто ему кажется, что его должны наказать за какое-то преступление, которого он не помнит, и заодно за то, что он его не помнит. Но в целом это обеспечивает ему этакое приятное возбуждение, а его вещепоклонничество как бы помогает отсрочить наказание.
— Он все такой же огромный?
— Еще бы, так обжираться.
— Ох, как я ему сочувствую. Передай мне, пожалуйста, конфеты. Тебе надо опубликовать его историю болезни, по-моему, это что-то исключительное. Дорогой, а никак нельзя убедить его встречаться с тобой в какое-нибудь приличное время суток?
— Никак нельзя. Он абсолютно ночное существо, даже внешне похож на лемура. Только к вечеру немного оживляется.
— Ну да, сам оживляется, а тебя за полночи доводит до изнеможения. Эти пациенты из тебя все соки высасывают.
— Скорее я из них. Послушай, давай оставим Магнуса в покое, а?
— Хорошо, хорошо. Я позвоню Андерсонам. Ну уж нет, без тебя я к ним не пойду. Он же мечтает поговорить с тобой на профессиональные темы, а она вообще ужасно странная, мне с ней не по себе. Кстати, они и Монти звали. Но он отказался.
— Жаль. Ему пора выбираться из скорлупы, больше видеться с людьми. Заглянешь к нему завтра?
— Да. Такое горе.
— Скорбь по умершим — как долгая болезнь, он должен бороться, чтобы выздороветь. А ты ему полезна.
— Надеюсь. Как думаешь, он не наложит на себя руки?
