Святая и греховная машина любви

и не было. Видимо, чудесная сила, заложенная в святости брачных уз, помогала Харриет каким-то образом принять измену мужа, смириться с ней и даже вычеркнуть ее из прошлого. Блейз уже раскаялся и вернулся к ней — задолго до того, как она вообще узнала о существовании Эмили Макхью, — чего еще желать? Теперь надо было заниматься настоящим. Но как раз в настоящем и появилось это новое отчуждение.

Харриет пыталась убедить себя, что все это игра воображения, но слишком многое говорило об обратном. Сам дом, все в доме словно бы нарушилось и сместилось. Конечно, отдельные предметы и раньше валялись как попало и где попало — в кухне, в спальне, в ее будуаре, в кабинете у Блейза. Но раньше они, тем не менее, сливались в единое целое, как разрозненные понятия внутри нормального, здорового интеллекта, теперь же вдруг оказалось, что все они безнадежно оторваны друг от друга, — как будто где-то что-то замкнуло и прекратился ток, объединявший броуновский хаос частных деталей в некое эстетическое целое. Вещи выглядели беспризорными и нагоняли тоску, будто в доме умер хозяин и на его место пришел чужой человек, наследник, пришел и смотрит — и для него ни этот дом, ни эти вещи ровным счетом ничего не значат. Повсюду было грязно, как в хлеву, а у Харриет даже не возникало желания навести мало- мальский порядок. Исчезли из обихода простые и привычные мелочи: цветы в вазах, например. Не было цветов, не было даже роз — хотя, казалось бы, чего уж проще, выйти в палисадник и нарезать. Букет засохших голландских ирисов стоял в прихожей уже несколько дней, их давно надо было выбросить и выплеснуть воду, но и эта задача почему-то казалась Харриет непосильной.

Точно так же все, что касалось Дейвида, вызывало массу мучительных проблем. Правда, Харриет все время билась над ними, пытаясь нащупать или угадать, с какой стороны можно приблизиться к сыну. Он, как и прежде, был холоден, вежлив и лаконичен. Однако ее связь с Дейвидом относилась все-таки к вещам изначальным, и даже внутри нынешнего холодного отчуждения бывали моменты, когда они смотрели друг на друга — он сурово, она умоляюще — и оба понимали, что их души как-то соприкасаются между собой. Дейвид был ее территорией, и, как бы там ни было, Харриет знала, что сумеет отвоевать эту территорию вновь. Она вынашивала план (которым поделилась с Блейзом, и он рассеянно согласился) сделать то, о чем недавно просил ее сам Дейвид: уехать с ним на несколько дней куда-нибудь за границу, например в Париж, — только вдвоем; тогда, думала она, все их искусственно возведенные барьеры непременно рухнут. Она еще не разговаривала о поездке с сыном и не назначала никаких сроков, но сама мысль о такой возможности утешала ее.

Блейз пребывал в каком-то непонятном настроении: был рассеян и явно чем-то озабочен, но делиться своими проблемами не хотел. Он был очень занят. То и дело отменял встречи с пациентами, чего раньше никогда не случалось, и целыми днями просиживал в читальном зале Британского музея — так он говорил. Ему, по его словам, не терпелось поскорее закончить свою книгу, осталось совсем чуть-чуть. В отсутствие Блейза звонил доктор Эйнзли — очень огорчался, что никак не может его застать, и обескураживал Харриет тем, что как будто знал что-то такое, чего не знала она. Он словно бы даже пытался выяснить, много ли ей известно. Но не может же быть, думала она, чтобы Блейз делился со своими пациентами какими-то тайнами и при этом скрывал их от жены? На вопрос «Когда ты будешь у Эмили?» он отвечал с видимым раздражением:

— Зайду как-нибудь на той неделе. Сейчас ее нет, она уехала.

— Уехала? Куда, с кем?

— Просто отдохнуть. С этой своей знакомой Кики Сен-Луа, на ее машине.

— А как же Люка? — удивилась Харриет.

— За ним смотрит Пинн.

— И далеко они поехали?

— Откуда я знаю? Послушай, хватит об Эмили, а?

Может, они поругались? — шевельнулась в душе Харриет недобрая надежда; но надежда выглядела какой-то уж слишком хлипкой. О том, чтобы расспрашивать Люку, который продолжал устраивать себе «школьные выходные» и наведываться в Худхаус, не могло быть и речи. Отношения Харриет с Люкой были исполнены благородства и достоинства, в них не оставалось места для вульгарного выяснения подробностей.

Бывая дома, Блейз теперь большую часть времени проводил у себя в кабинете — судя по состоянию корзины для бумаг, разбирал содержимое стола: что-то рвал, что-то выкидывал. Вероятно, это было связано с завершением работы над книгой. Иногда поднимался на чердак, где хранились кофры с его совсем уже старыми вещами; зачем-то даже перекладывал одежду у себя в шкафу. Словом, приводил в порядок все свои дела. Зачем? Уж не собрался ли он «сделать ей ручкой»? Эта мысль, конечно, иногда посещала Харриет, но она всякий раз отгоняла ее как невозможную, и из-за этой невозможности не видела очевидного. Просто у Блейза такой период, говорила она себе; но ведь он не может уйти из ее жизни, как не может уйти Дейвид. Сейчас ее задача только продержаться, только ждать: в конце концов они поймут, как бесконечна ее любовь и ее вера в них обоих, — и тогда это отчуждение пройдет. И Харриет молча страдала и ждала, но почему-то ее страдания были гораздо мучительнее и давались ей гораздо тяжелее, чем прежде.

— Мы берем вот этого, — сказала она служителю.

Корги был быстро отделен от своих менее удачливых собратьев и выпущен на волю. Люка бухнулся голыми коленками прямо в пыль, обхватил пса за шею и, млея от восторга, ждал, пока тот старательно вылизывал ему лицо. Харриет торопливо смахивала слезы, сдерживать которые не было уже никаких сил.

— Как мы его назовем?

— Лаки Лючано.

— Кто такой Лаки Лючано?

— Так звали одного гангстера. Я тоже буду гангстером, когда вырасту.

* * *

Погода снова установилась. Перекинув пиджак через руку и все равно обливаясь потом, Дейвид шагал по Ричмонд-Роуд. Белая рубашка приклеилась к спине, капли пота щекотно скатывались по бокам и животу.

Сегодня ночью ему снилось, будто он бродит один в безлюдных горах, где-то в Китае. Взбираясь по идущей круто вверх тропе, он вышел к огромному деревянному чану, в который стекала вода из горячего источника. В желтовато-мутной воде купалась обнаженная девушка. Но вдруг Дейвид с ужасом увидел, что скала над источником задрожала и стала медленно оседать. Послышался нарастающий шум, и обломки скалы, подпрыгивая и кувыркаясь, покатились вниз. Скоро ревущая лавина поглотила и чан, и тропинку — не осталось ничего, кроме груды камней, растерзанной земли да темной глубокой расщелины, из которой поднимались клубы пара.

Адрес Эмили Макхью Дейвид узнал без посторонней помощи, отыскал в старой записной книжке отца: вместо имени таинственное «ЭМ», рядом адрес и телефон. Сейчас, когда он шел по дороге, у него едва не подкашивались ноги от страха, волнения, тоски и еще каких-то чувств, названия которым он не знал. Он просто должен был видеть Эмили Макхью. О том, что произойдет, когда он ее увидит, Дейвид не имел ни малейшего представления. При всей ненависти к ней, он не собирался ни упрекать ее, ни осыпать оскорблениями — это было бы совершенно бессмысленно. Просто хотел ее видеть — а там уже как получится. Наконец он свернул с Ричмонд-Роуд в одну из боковых улиц и через несколько минут, миновав длинный грязный вонючий коридор, заваленный старыми коробками и детскими велосипедиками, остановился перед обшарпанной дверью. Его сердце бешено колотилось.

Дверь открыла миловидная медноволосая женщина в зеленом платье.

Некоторое время Дейвид смотрел на нее молча, чуть исподлобья, потом сказал:

— Я Дейвид Гавендер.

Почему-то только сейчас ему пришло в голову, что в квартире может оказаться его отец.

— Я не Эмили Макхью, — сказала Пинн. Дейвид ощутил неимоверное облегчение.

— А она?..

— Ее нет. Я сейчас дома одна. Меня зовут Констанс Пинн. Слышал обо мне?

— Нет.

— Зато я о тебе слышала. Даже видела. Хотя в жизни ты гораздо симпатичнее, чем на фото.