Святая и греховная машина любви

было, все произошло чуть ли не случайно… будто она не должна была умирать… и даже умерла не совсем… только наполовину… а наполовину все еще здесь… и это тянется и тянется… она продолжает умирать… и так все и будет… она будет умирать… и страдать… всегда.

Пока Монти говорил, его начало трясти, губы и руки дрожали. И вот огонь, на который он смотрел, начал расплываться перед его глазами, в глазах и во рту стало влажно, из глаз хлынуло, из груди вырвался всхлип, и сразу все лицо залилось слезами, слезы со щек капали на пиджак и на пол. Он неловко сполз на пол и, облокотившись на сиденье стула, плакал навзрыд, как ребенок.

Эдгар, смотревший на него ясными горящими глазами, подошел и тоже сел на пол.

— Ладно. Поплачь. Отплачешься и успокоишься. Ты молодец, что рассказал мне. Молодец.

Мало-помалу Монти затих и, развернувшись к стулу спиной, стал стирать слезы со щек тыльной стороной руки.

— Поедем со мной в Мокингем, — сказал Эдгар. — Поживи там, пока не надумаешь, что делать дальше. Пожалуйста, Монти. Я, конечно, не бог весть кто, но все-таки старый друг. Я знал Софи — и любил ее. А теперь, после того как ты мне все это рассказал, мне кажется, будто мы с тобой связаны, — ты и я, связаны крепко-накрепко.

— Угу, — сказал Монти своим обычным голосом. — Узами страшной тайны.

— Видишь, ты уже приходишь в себя. Только не надо делать вид, будто ничего не случилось и будто мир не перевернулся — для нас с тобой, сегодня. Он перевернулся, стал совсем другим.

— Да?

— Позволь мне взять тебя за руку и вести — будто ты слеп или хром. Не бойся, на меня можно положиться.

— Я слеп и хром, — сказал Монти.

— Это самое разумное, что я слышал от тебя за последнее время. Поедем со мной в Мокингем! Там так красиво. Мы с тобой будем спорить — помнишь, как раньше?

— И ты по-прежнему смотришь на меня без ужаса?

— Не говори ерунды.

— Представляю, как ты сейчас доволен, что я все-таки сорвался. Для тебя это, наверное, грандиозное достижение.

— «Принц, чей оракул находится в Дельфах, не говорит и не утаивает, но знаками указывает».[28]

— А, вон ты о ком. Не уверен, что…

— Но ты ведь не станешь говорить, что все вышло сегодня случайно?

— В том смысле, что на твоем месте мог быть кто угодно другой? Нет. Это мог быть только ты. Пользуясь твоим скромным выражением, ты, конечно, не бог весть кто, но…

— Я любил Софи и…

— Нет. Нет. Дело не только в этом и не только в юношеских воспоминаниях. Просто ты это ты.

— О-о… — вырвалось у Эдгара.

— Ну, ты все понял.

— Ты поедешь со мной в Мокингем?

— Да, — сказал Монти. — Будем сидеть на террасе, курить сигары — во всяком случае, ты будешь курить — и спорить о Линии и Пещере.[29] И ты будешь лечить меня… от моего недуга.

— Монти, ты не шутишь? Это же все меняет.

— Думаю, что не шучу. Нет, не шучу. Но я устал, Эдгар. Иди, прошу тебя. Я уже битый час пытаюсь тебя выгнать.

— Слава богу, что я тебя не послушал.

— Все, теперь можешь спокойно уходить. Я весь излился. Я пуст. Спокойной ночи.

— И ты правда поедешь со мной?

— Да. Да. Да.

* * *

Харриет, словно окаменев, стояла посреди тускло освещенной спальни.

То, что Монти окончательно — и так жестоко — отверг ее любовь, обрушилось на Харриет страшным, оглушительным ударом. Поднявшись к себе, она долго плакала от горького разочарования, от одиночества и от сознания того, что рухнула последняя надежда. После того трудного разговора на скамейке она тоже очень расстроилась, но все же чувствовала неразрывную связь с Монти и была уверена, несмотря ни на что: все будет хорошо. Он еще оценит ее и полюбит! В конце концов, его резкость и язвительность давно ей известны, он всегда был таким. Недавно он потерял жену, так что о более близких отношениях говорить пока рано. Но она не сомневалась, что в конце концов найдет к нему подход, рано или поздно это случится. А потом, когда он так по-рыцарски защитил ее от Блейза, от нее самой, от ее собственной рабской сентиментальности, когда остался с ней (по ее просьбе, высказанной в присутствии мужа), Харриет окончательно уверилась в том, что он сделал все это ради нее и из любви к ней. Раз он не захотел, чтобы ее сердце дрогнуло и чтобы она вернулась к Блейзу — все равно, на каких условиях, — значит, берег ее для себя.

Лишь теперь Харриет начала понимать, как горько она обманывалась. Эти откровенно грубые слова, высказанные им так жестоко в присутствии Эдгара, никак нельзя было интерпретировать благоприятным для нее образом, их нельзя было объяснить даже ревностью к Эдгару. Монти отверг ее. Она со страстью и смирением предложила ему свою любовь — можно сказать, предложила себя, — а он брезгливо ее оттолкнул. Как же он должен был презирать ее, со всеми ее метаниями, когда, отчаявшись и любя его от отчаяния, она пыталась хвататься за него.

Когда потоки слез иссякли, Харриет еще долго сидела на кровати, бессмысленно глядя перед собой и вертя в руках мокрый носовой платок. Что со мной станет? — думала она. Где я буду в это время через год? Даже через месяц? Но сидеть неподвижно наедине с этими тяжелыми мыслями было слишком невыносимо. Харриет встала, вышла в коридор. Снизу из кабинета доносились голоса. Двери соседних комнат были закрыты. Ступая на цыпочках, она дошла до двери комнаты, в которой спал Люка, и, тихо нажав на ручку, вошла. Слабый луч света из прихожей треугольником высветил ковер на полу, кровать, спящего мальчика на кровати. Впрочем, спал ли он? Непонятно почему Харриет вдруг пришло в голову, что Люка, возможно, только притворяется, что спит, и что вот он сейчас подскочит и позовет ее. Пожалуй, в его позе была какая-то странность. А вдруг он умер? Мертвый ребенок в постели!.. Чтобы успокоиться, Харриет протянула руку к кровати: ей хотелось почувствовать тепло Люки, услышать его дыхание. Под рукой неожиданно шевельнулось что-то жесткое, большое, чужое — Харриет не сразу поняла, что это Лаки, устроившийся у Люки в ногах. В тот момент, когда ее пальцы коснулись густой собачьей шерсти, Лаки привстал и тихонько, но внушительно зарычал. Харриет поспешила отдернуть руку.

В коридоре она немного постояла за дверью, потом направилась в спальню Дейвида. Вошла осторожно, оставила дверь полуоткрытой, чтобы не шуметь. В этой части дома светила луна, и комната была залита рассеянным голубоватым светом. Дейвид лежал на кровати очень прямо, как-то неестественно вытянувшись, и тоже, казалось, готов был подняться в любой момент. Только, мелькнула вдруг нелепая мысль, если он так поднимется, он будет похож на восставший труп. Глядя на его странно вытянутый, как по стойке «смирно», силуэт, она думала: внук солдата, племянник солдата. А хочу ли я, чтобы он сам стал солдатом? Раньше она почему-то ни разу не задавала себе этот вопрос. Неожиданно она с ужасом осознала, что Дейвид не спит, а лежит с открытыми глазами и неподвижно смотрит в окно. В его глазах отражался голубоватый свет, они блестели, будто были полны слез. Он не мог не слышать, как я вошла, в смятении подумала Харриет; просто он не догадывается, что в темноте виден блеск глаз, поэтому лежит неподвижно — ждет, когда я уйду.

— Дейвид! — тихо, еле слышно позвала она.

Он не шевельнулся, только глаза на миг вспыхнули голубизной, словно две крупных слезы, перед тем как выкатиться, сверкнули в лунном свете. Харриет тихо ушла.

Вернувшись к себе в спальню, она опять начала плакать, но вдруг затихла и насторожилась. Внизу, в кабинете, звучал теперь еще один голос, женский. Женщина разговаривала с Монти. Странно. Харриет вслушалась внимательнее — и с холодным ужасом осознала, что это за женщина. Этот голос невозможно