натворил; он будет умолять, чтобы я отпустила его, избавила от наказания, даровала ему какое-то особенное прощение. А добившись своего, начнет относиться ко мне, как раньше к Эмили. Только со мной ему будет проще, потому что есть Худхаус и потому что я не буду без конца мучить его упреками, как Эмили. Со временем в Худхаусе опять все наладится, я включу бойлер, начну складывать блей-зовы вещи и ждать, когда он придет в следующий раз. И он будет приходить и будет говорить, какой он подлец и как он один во всем виноват, будет ругать за глаза Эмили, и копаться в своих чувствах, и горько во всем раскаиваться — а потом сядет в машину и уедет назад к ней, чувствуя себя сильнее и чище, чем раньше. Он будет искренне благословлять меня, такую хорошую, и скажет Эмили, что все прошло «великолепно», и они вместе посмеются над моим простодушием. А я останусь одна. Быть доброй, добренькой к нему — вот последнее и единственное, на что я способна. И я приду к этому. Я уже иду к этому, я уже думаю так, как он хочет, чтобы я думала, — и от этого нет избавления; кроме насилия, к которому я не способна по своей природе. И еще Харриет подумала о том, что нигде, нигде в мире нет той спокойной, сияющей ясности, чтобы дерево, возвышаясь между двумя святыми, так значимо тянуло свои чистые прекрасные ветви к золотому небу. Зачем было так суетиться и путаться в вещах, которые должны быть подвластны лишь голосу свободы и добродетели, зачем было превращать их в повод для маленьких ничтожных переживаний. Ей некого и не в чем винить, она сама навлекла на себя свою участь, она сама себя осудила.
— Полицейские! — сказал Люка.
Харриет подняла глаза. В дверях зала ожидания появились люди в форме. Харриет насторожилась. В их застывшей напряженности было что-то странное. Опасность. Сердце Харриет забилось вдруг очень часто, она обернулась. По левую руку от нее сидел очень толстый немец, летевший с ними в одном самолете. Взглянув на его лицо, Харриет похолодела. Немец сидел белее бумаги, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Харриет проследила за его взглядом. В самом центре зала, посреди мертвой тишины и неподвижности, стояли два молодых человека; у одного в руках поблескивало что-то темное и продолговатое. У противоположного выхода тоже появились полицейские. Кто-то выкрикнул что-то по- немецки. Завизжала женщина. Один из полицейских поднял револьвер. Послышался оглушительный треск, и сразу же все помещение наполнилось отчаянными криками. Немец-толстяк, весь в крови, стал сползать на пол. Харриет тоже закричала и навалилась на Люку, закрывая его собой.
— Ну, как тебе дядя Эйдриан? — спросил Блейз.
— По-моему, кисель киселем, — ответила Эмили.
— А по-моему, он ничего, — сказал Блейз. — Конечно, мы с ним никогда не ладили. Он всегда считал меня шарлатаном.
— Так ты и есть шарлатан, милый. А он военный… хоть мне и верится в это с трудом. Почему он был без формы?
— Вне службы военные не обязаны ходить в форме — только во время войны.
— Он больше похож на банковского клерка.
— Послушай, может, хватит намасливать котам пятки — и что это вообще за бредовая идея такая? Бильчик нам весь индийский ковер истоптал своими жирными лапами.
— Я кое-что изменила в гостиной. Надеюсь, тебе понравилось?
— Нет, не понравилось. Я говорил тебе, чтобы ты ничего не меняла без моего ведома.
— А я говорила тебе, что этот дом должен стать моим, — и ты согласился. А забавно, что дядя Эйдриан решил в конце концов взять с собой Лаки, правда?
— Да, очень трогательно. Он сказал, что хочет взять на память что-нибудь, «особенно дорогое для Харриет».
— Я, кстати, обратила внимание: ничего действительно ценного ты ему почему-то не предложил.
— При чем тут ценные вещи? Речь шла не о них. А все эти безделушки с ее стола я и так ему отдал.
— Ну и скупердяй ты, милый. Эй, что ты так сморщился?
— Больно, вот и сморщился! Ты, я смотрю, уже забыла.
— А, нога.
— Да, нога. Буду теперь до самой смерти хромать. Но тебя это, я вижу, не колышет.
— Хорошо хоть, что работа у тебя сидячая. И хорошо, что дядя Эйдриан увез этого пса с собой. Думаю, общения с собаками тебе хватило до конца жизни.
Блейз спасся чудом. Ему наложили на шею двадцать пять швов, ногу тоже прооперировали. До главных артерий Аякс все-таки не добрался: практически сразу же после того, как Блейз упал, из дома выбежали Пинн с Дейвидом и отогнали собак. К тому времени, когда подоспел Монти, худшее уже было позади.
В результате долгих и неприятных разбирательств Аякс, Панда с Бабуином, Лоренс и Ершик поплатились за свое преступление жизнью. Невинной жертвой пал также Баффи, который ни во что не ввязывался, а только стоял на лужайке и лаял. (Он всегда был трусоват и, когда другие собаки затевали что-нибудь рискованное, предпочитал отсидеться где-нибудь в сторонке.) Малыш Ганимед (бывший безусловно в числе виновных) спасся благодаря находчивости миссис Рейнз-Блоксем, которая уже давно поддерживала с ним некие тайные отношения и подкармливала его у себя на кухне; она просто зашла, взяла его на руки и унесла к себе, не дожидаясь, пока все разъяснится окончательно. Лаки (воистину счастливчик) тоже уцелел совершенно случайно. Оттого ли, что кардиганский корги еще не совсем влился в стаю или просто не успел привыкнуть к регулярным худхаусовским кормежкам, но он оказался гораздо предприимчивее остальных своих сородичей: осознав, что голод не тетка, он протиснулся через дыру в заборе и побежал обследовать содержимое мусорных ящиков Монти. В ходе этого достойного занятия он нечаянно завернул в гараж, а Кики, выезжая, нечаянно закрыла его там, предоставив ему тем самым железное алиби. (Кики предусмотрительно решила воспользоваться гаражом, чтобы Блейз не увидел ее машину перед домом Монти и не огорчился; она вообще была предусмотрительная девушка.) Таким образом, Лаки был обнаружен в гараже уже после случившегося и, естественно, признан невиновным. Блейз собирался вернуть его в Баттерсийский дом собак, но тут явился Эйдриан и узнав, что Харриет питала к корги особую привязанность, увез его с собой.
Харриет погибла во время перестрелки в Ганноверском аэропорту. Ее тело было изрешечено пулями, но она все же успела заслонить собой Люку и спасти ему жизнь. Блейз, которому Эйдриан сообщил о случившемся по телефону, немедленно вылетел в Германию и, вместе с останками жены, привез домой младшего сына, впавшего в состояние глубокого шока. С того страшного дня Люка не говорил ни слова, только молча смотрел на мир полными ужаса, блестящими, будто от слез, глазами. Он всех узнавал, но всех дичился и лишь жалобно отмахивался, когда родители пытались успокоить его или приласкать. Эмили долго плакала, но потом согласилась, что лучше все же отдать его в специальное учреждение для детей с нервными расстройствами. Смотревший его психиатр сказал, что случай не безнадежный.
Эмили переехала в Худхаус вскоре после похорон. Почти тогда же они с Блейзом тихо узаконили свои отношения в ближайшем бюро регистрации. В качестве свидетелей присутствовали Пинн и Морис Гимаррон. Блейз приглашал также Монти, но в ответ пришла открытка с наилучшими пожеланиями — и все. Как только Эмили вселилась в Худхаус, Дейвид перебрался обратно в Локеттс; Блейз, конечно, об этом знал, но не торопился улаживать отношения со старшим сыном. Успеется, думал он, вон еще сколько всего надо сделать, чтобы жизнь опять вошла в нормальную колею. В том, что она непременно в нее войдет, Блейз почему-то не сомневался — несмотря на апатию и болезненную усталость, владевшую им после смерти Харриет. В глубине души он ценил, что, пройдя через все, он все-таки остался невредим, — что он
