– Что у тебя там? – спросил офицер.
– Бутылка.
– Какая бутылка?
– Бутылка пива.
– И что же ты хотел с ней сделать?
– Выбросить за борт.
– Как? Бутылку?
– Нет, пиво, господин офицер.
– Почему?
– Оно горячее.
Рогге вызвал буфетчика.
– Что случилось с пивом, которое раздали людям? Мне сказали, оно теплое.
– Вы понимаете, господин капитан, – замялся буфетчик, – погода…
– Но офицеры и я наслаждаемся ледяным шампанским.
– Конечно, но оно из того холодильника, что в кают-компании. А места для пива не нашлось.
– Я понял, – вздохнул Рогге, – первым делом офицеры.
– Конечно, господин капитан.
– Нет, – твердо заявил Рогге. – Так не пойдет. Если невозможно охладить пиво для команды, больше никто не получит и холодного шампанского.
Нет нужды упоминать, что решение капитана не нашло поддержки среди офицеров. Но на несчастного буфетчика обрушился такой мощный поток всеобщего недовольства, что он легко обеспечил всю команду холодным пивом при следующем праздновании – капитуляции Франции. Холодное шампанское тоже лилось рекой. Франция пала – такое событие нельзя было не отпраздновать. В кают-компании весело хлопали вылетавшие пробки, раздавался звон бокалов и тосты за здоровье родных и близких. Много говорили о доме. Очень скоро все закончится, и мы вернемся к семьям. Дома жизнь на корабле покажется далеким воспоминанием.
Пройдут годы, но мы не забудем эту ночь, ставшую началом конца.
– А как насчет Англии? – спросил кто-то.
В ответ раздался дружный смех.
– Англия сама по себе долго не продержится, – последовал уверенный ответ.
– А американцы? Не забывайте о заверениях Рузвельта!
– Не станут они вмешиваться.
«Боже мой, – подумал я, – теперь не хватает только цитат из „Майн Кампф“. Но мы только что прослушали краткую речь Фелера о „вырождении“ и „расовой чистоте“».
– Вот что я вам предлагаю. Давайте заключим пари. Я имею в виду, кто угадает, когда все закончится. Лично я ставлю на сентябрь, – сказал он и обвел кружком этот месяц в календаре.
– Через месяц, – предположил другой офицер.
– А я думаю, не раньше чем к Рождеству, – заявил третий.
Каждый из них отмечал свой месяц в календаре, а один офицер собирал ставки.
Большинство сходилось на том, что война продлится еще от четырех недель до четырех месяцев.
– А вы как считаете, доктор?
Райль выглядел непривычно задумчивым.
– Если вы настаиваете, я, конечно, выскажу свое мнение, – сказал он. – Полагаю, это будет июль, июль 1944 года.
Это заявление было встречено дружным смехом.
– Вы необычайно оптимистичны, – объявил Фелер.
Доктор пожал плечами и повернулся ко мне:
– А что думаете вы, Мор?
Я улыбнулся:
– Я предполагаю примерно то же, что и вы, Райль. Причем я, пожалуй, поставлю на июль 1945 года.
Когда новый взрыв смеха стих, офицер, собиравший ставки, с улыбкой заявил: вам повезет, если удастся сохранить наличные так долго.
Я так и не получил свой выигрыш. Конечно, к тому времени он изрядно обесценился, но, так или иначе, у меня не было возможности его забрать.
Четыре года… Пять лет… В те дни громких, оглушительных успехов никто так далеко не загадывал, поэтому мы с доктором были с ходу определены в разряд «корабельных пессимистов». Наши предположения всем показались настолько абсурдными, что их никто не воспринял всерьез, даже наш администратор – самый убежденный партиец. Он упорно продолжал внушать основные принципы нацизма дюжине моряков, и май 1940 года оказался для него серебряным месяцем, а июнь и июль – золотыми, как и орел, которому он честно и преданно служил.
Календари и шампанское на войне немного значат.
Норвежское судно «Тиррана» мы заметили 10 июня. Сближение шло медленно на сходящихся курсах, его капитан торжественно объявил:
– Я не могу позволить проклятому голландцу нас обставить!
Гонка продолжалась около трех часов. «Атлантис» приблизился на дистанцию выстрела, и…
Норвежец оказался безрассудной дичью. Едва рядом с судном начали рваться наши снаряды, он открыл ответный огонь и начал выкрикивать в эфир предупреждения. Нам потребовалось тридцать залпов, чтобы заставить замолчать проклятое радио, и «Тиррана», наша вторая жертва, понесла заслуженное наказание.
Когда я поднялся на борт, оказалось, что ее верхняя палуба буквально залита кровью. Она стояла лужами, и невозможно было пройти, чтобы не наступить в одну из них. Пять человек погибли, но было очень много раненых. Капитан пребывал в состоянии шока и, увидев меня, разрыдался, твердя словно заведенный: «Но ведь у Норвегии с вами мир!» Это был новый для меня аргумент и повлек за собой долгие и серьезные размышления на тему важности континентальных побед в то время, как война на море продолжается. С одной стороны, у нас действительно было соглашение с новым правительством Норвегии, но с другой – норвежские суда продолжали выходить в море. Они следовали в порты, находящиеся под британским контролем, везли грузы для англичан и, следовательно, работали на возвращение ссыльного норвежского правительства.
«Тиррана» оказалась ценным призом – это было современное, вместительное и быстроходное судно. Ее груз также был весьма ценным: 3000 тонн пшеницы, 6000 тюков шерсти. Кроме того, она перевозила 178 грузовиков, 5500 ящиков пива, 300 ящиков табака и гору всевозможного продовольствия, среди которого было 3000 ящиков консервированных персиков и 17 000 ящиков джема.
Мы уже забыли вкус фруктов, поэтому какое-то количество персиков оставили себе, но весь остальной груз планировали отправить в Германию. «Тиррана» была слишком ценным призом, чтобы его потопить, к тому же она была быстроходной и выглядела достаточно по-норвежски, чтобы на пути в Германию избежать бдительного ока англичан.
Но на ней оказался и особый груз, несравнимый по ценности с продовольствием или продукцией машиностроения.
На судно была погружена почта Австралийского экспедиционного корпуса, первая после отправки войск в Египет, носившая бесчисленные следы женской любви и заботы. Здесь были посылки с продуктами, сигаретами, конфетами и по меньшей мере 5000 пар носков, связанных из самой лучшей, очень мягкой шерсти.
Писем были тысячи. Они были написаны женами и матерями, сестрами и подругами, отцами, бабушками, дедушками, короче говоря, людьми, проводившими своих любимых на станцию и вернувшимися домой, чтобы излить свое сердце на бумагу. «Припев» в них был один и тот же: «Напиши поскорее», «Напиши, как только сможешь», «Береги себя». Были и другие приписки, читать которые оказалось не менее мучительно: «Надеюсь, тебе понравился пирог, который я отправляю ко дню твоего рождения».
Что же делать, война есть война. С горькой иронией офицеры «Тирраны» рассказали нам, что
