этого из-за дочери своей Клары. Такими пышными волосами, как у нее, любая женщина могла бы гордиться. Не проходило и дня, чтобы горничная ее не возвращалась вновь и вновь к этому чуду – к окружавшему ее лицо естественному ореолу. Это была женщина живая, остроумная, еще достаточно молодая, чтобы рассчитывать на успех у мужчин; и вот она пожертвовала собственным будущим для того, чтобы будущее было у ее дочери! Единым ударом она героически отсекла все – волосы, остроумие, веселость… не станем лучше перечислять, сколького она себя лишила! Этого все равно не расскажешь. А ведь она была всего лишь одною из тысяч; из тысяч тех, кому не достается ни толики от лавров героя; ведь это он может рассчитывать на рукоплескания, и на сочувствие, и на симпатию, и на честь; тогда как их, несчастных рабынь, ожидает только противодействие остальных женщин и насмешки мужчин. О, сэр Остин! Если бы вы не были до такой степени ослеплены, то подумайте, какой афоризм мог бы вырасти из одного этого наблюдения! Брат миссис Дорайи безучастно дал ей понять, что в магнетический период присутствие ее дочери в Рейнеме нежелательно. Она не обиделась, однако стала думать о том, какую гору предрассудков ей теперь придется одолевать. Прощаясь с ним, она сказала, что дочери ее необходимо дышать морским воздухом – она ведь еще до сих пор окончательно не оправилась от волнения, пережитого в ту ужасную ночь. Миссис Дорайя поинтересовалась, как долго может длиться этот пресловутый период.
– Как сказать, – ответил сэр Остин. – Может быть, год. Он же ведь еще только начинается. Мне будет очень вас не хватать, Хелин. А сколько сейчас лет Кларе?
– Семнадцать.
– Она уже невеста.
– Невеста? Да что ты, Остин! Это в семнадцать-то лет! Не говори мне таких слов. Я не хочу лишать мою дочь радостей девичества.
– У нас в роду девушки рано выходят замуж, Хелин.
– С моей дочерью этого не случится!
Баронет на минуту задумался. Ему действительно не хотелось расставаться с сестрой.
– Если ты держишься такого мнения, Хелин, – сказал он, – то, может быть, мы все же что-то предпримем, чтобы ты пожила у нас. Не думаешь ли ты, что неплохо было бы определить ее – это приучило бы ее к дисциплине – на несколько месяцев в какое-нибудь закрытое учебное заведение?
– В приют, Остин? – вскричала миссис Дорайя, всеми силами стараясь совладать с охватившим ее негодованием.
– В какой-нибудь из лучших институтов для благородных девиц, Хелин. Такие существуют.
– Остин, – воскликнула миссис Дорайя, и на глазах у нее заблестели слезы, которым она не хотела дать воли. – До чего же это несправедливо! До чего нелепо! – прошептала она. Баронет же, со своей стороны, считал вполне естественным, чтобы Клара сделалась либо невестой, либо институткой.
– Я не могу покинуть мое дитя, – миссис Дорайя вся задрожала. – Где будет она, там буду и я. Я прекрасно понимаю, что, коль скоро она родилась женщиной, для человечества она ничего не значит, но ведь это же мое дитя. Я послежу за тем, чтобы бедная девочка ничем не навлекла на себя твоего недовольства.
– А я-то думал, что ты согласна с моими взглядами касательно моего сына, – заметил сэр Остин.
– Вообще-то говоря, да, – ответила миссис Дорайя и не могла простить себе, что ни раньше, ни теперь не решилась сказать брату, что он сотворил себе в доме идола, идола из плоти и крови! Идола, более отвратительного и страшного, чем те, что из дерева, золота или меди. Но она слишком долго поклонялась этому идолу сама – она слишком категорично убедила себя, что, только раболепствуя перед ним, она может достичь своей цели. Хоть и смутно, она начинала уже замечать, что совершила еще большую тактическую ошибку тем, что научила поклоняться этому идолу и свою дочь. Такого рода любовь принималась Ричардом как нечто должное. Светившаяся в глазах Клары ласка оставляла его равнодушным. Когда он простился с нею, поцелуй его был именно таким, каким хотелось бы его отцу – сухим и холодным. Говоря с сыном, сэр Остин красноречиво прославлял теперь все, чем пристало заниматься мужчинам; однако Ричарду красноречие это казалось скучным, все попытки стать с ним на дружескую ногу – неуклюжими, а мужские занятия и устремления, да и сама жизнь – чем-то ненужным и пустым. «Зачем все это?» – вздыхал разочаровавшийся юноша и всякий раз, уходя от отца, спрашивал себя, какой смысл поступать так или иначе. Что бы он ни делал, какую бы стезю ни выбирал, все неизменно возвращало его в Рейнем. И что бы он ни делал, какими бы своенравными и дурными ни становились его поступки – все только еще больше убеждало сэра Остина в том, что предсказания его были верны. Том Бейквел, которого Ричард теперь нанял себе в лакеи, обязан был сообщать баронету, равно как и Адриен, обо всем, что делает его молодой господин, и в тех случаях, когда это не могло повлечь за собою дурных последствий для Ричарда, Том действительно говорил все как было.
– Каждый день он что есть мочи скачет на Пигс Снаут, – говорил Том, – это был самый высокий из соседних холмов, – и встанет там, и смотрит, и смотрит, а сам не шевельнется, ровно чумной. А там – опять домой, и тащится едва-едва, так, будто его там побили.
«Никакая женщина тут не замешана! – думал баронет. – Он бы ведь тогда и домой скакал так же быстро, как туда, – заключал глубокомысленный сердцевед, – если бы здесь была замешана женщина. Он стал бы избегать больших пространств, он искал бы тени, уединения, тишины. Стремление к просторам говорит о душевной пустоте и о беспредметной жажде: когда нами овладевает любимый образ, хочется мчаться вперед и, как вору, укрыться где-нибудь в лесной чаще».
Адриен в очередном донесении обвинил своего ученика в неистово проявившемся вдруг цинизме.
– Этого следовало ожидать, – сказал баронет, – все это я предвидел. В этот период необузданный аппетит сочетается с привередливым вкусом. Только лучшее из лучшего и притом без каких-либо ограничений утолит этот голод. А по сути дела его утолить нельзя. Отсюда и вся горечь. Жизнь не в состоянии предоставить ему подходящую пищу. Заложенные в нем начала силой своей и чистотой достигают едва ли не божественных высей и бродят там, окруженные необъятным пространством. Поэзия, любовь и тому подобное – все это лекарства, которые земля может предложить возвышенным натурам, тогда как натурам низменным она предлагает распутство. Горечь эта – знак того, что тот утилитаризм, который сейчас в воздухе, не властен над ним. И надо, чтобы он его не коснулся!
Перед титанами, которым предстояло приступом взять Олимп, стояла, должно быть, менее трудная задача. Пока, во всяком случае, никак нельзя было сказать, что Система сэра Остина потерпела фиаско. Напротив, она возвышала юношу, он был статен, умен, воспитан и, как многозначительно замечали дамы, неиспорчен.
– Где вы найдете еще другого такого? – спрашивали они.
– Ах, если бы, – сказала, обращаясь к сэру Остину, леди Блендиш, – если бы мужчины не были испорчены перед тем, как соединить свою судьбу с женщиной, насколько иначе выглядели бы многие браки! Счастлива будет та девушка, которая сможет назвать Ричарда своим мужем.
– Да, она будет счастлива! – воскликнул язвительный баронет. – Но где же мне найти невесту, что была бы достойна моего сына?
– Я, например, была не испорчена в мои девические годы, – заметила его собеседница. Сэр Остин только поклонился: на этот счет у него было особое мнение.
– По-вашему, что же, невинных девушек не бывает?
Сэр Остин любезно заявил, что девушка не может не быть невинной.
– Ну уж нет, вы отлично знаете, что это не так, – сказала леди Блендиш, топнув ножкой, – и тем не менее я все же уверена, что они менее испорчены, чем юноши.
– Это потому, что их так воспитали, сударыня. Теперь вот вы видите, как много значит для юноши воспитание. Может статься, когда моя Система увидит свет, или же – выразимся скромнее – когда она найдет себе применение, равновесие восстановится, и наши юноши будут высоконравственными.
– Мне уже поздно надеяться, что один из них станет моим мужем, – ответила леди Блендиш и, надув губки, рассмеялась.
– Для женщины красивой никогда не бывает поздно пробудить в мужчине любовь, – возразил баронет, и оба они немного по этому поводу пошутили. Они приближались к Приюту Дафны; потом зашли внутрь и сидели там, наслаждаясь прохладой летнего вечера.
Баронет был, по всей видимости, в шутливом настроении, в то время как собеседницу его влекло к серьезному разговору.
