— Ладно, назову. Я все назову! Вот эта дама, ну, Сонька, например, по утрам обходила гостиничные номера, чтобы обирать спящих. Я говорил — не надо, а она все равно обирала! — принялся перечислять случаи Кочубчик, постепенно переходя на истеричный крик. — Она шмонала все ювелирки без разбора! У нее для этого было пошито специальное платье с карманами! На балу губернаторском эта воровка сгребла украшения почти со всех дамочек, потом сделалась без чувств и уехала на карете! Для воровства у нее была ученая обезьяна, которая глотала брюлики! Сонька даже не чуралась шарить по карманам в толпе! Она и меня подбивала, но я не желал получить срок! Она — воровка! И не верьте, что это не Золотая Ручка! Она это! Точно она! Я пробовал сбежать от нее, но она снова находила меня и тащила к себе в нумера, говоря, что любит меня!
— По-вашему, она действительно вас любила? — сочувственно спросил председатель в полнейшей тишине.
— Не знаю. Наверно. Может, даже любила! Не знаю! Но мне это не нужно! Она старая для меня! К тому же — воровка! А я желаю другой жизни! Не хочу больше воровать, господа судьи! Я желаю быть как все! Надоело ходить с клеймом вора! Поймите меня! — И вдруг закричал, тыча пальцем в воровку: — Ненавижу тебя!.. Ненавижу! И хватит врать, что ты не Сонька! Сонька!.. Сама мне говорила, сама хвасталась! Все одесское ворье может это подтвердить! Сонька Золотая Ручка!
В зале стояла абсолютная тишина, и было слышно, как за окном начал накрапывать мелкий дождик.
С заднего ряда поднялся пан Тобольский и стал медленно пробираться к первым рядам. Председатель поздновато заметил его передвижения. Подняв голову, словно почувствовав неладное, он приказал:
— Вернитесь на свое место, господин.
Тобольский продолжал передвигаться, не сводя глаз с Кочубчика.
— Остановите его!
Конвойные направились к пану, но тот неожиданно выхватил из-под полы револьвер, направил его на Кочубчика и нажал на курок. Один из конвойных успел ударить по оружию, и в этот момент прозвучал выстрел. В зале испуганно закричали, кое-кто ринулся к выходу. Кочубчик от испуга рухнул на пол. На пана Тобольского навалились конвоиры, а он отбивался и все нажимал на курок, желая попасть в марвихера.
Несколькими днями позже Митрофановский зал окружного суда вновь был забит публикой. Правда, конвойных в этот раз было вдвое больше, а свидетелей несколько поубавилось. Не было банкира Догмарова, ювелиров Циммерман, хозяина лавки Карла фон Меля.
В длинном узком зале было душно и тесно. Сонька произносила последнее слово. Одета она была по- прежнему опрятно и со вкусом, но лицом бледная. Стояла за деревянной решеткой с прямой спиной и спокойно смотрела на судей и публику. Речь Сонька держала уверенно и продуманно.
— Дамы и господа! Итак, кто я такая? Скажете, сирота Сура Шейндля, — и это будет правда. Скажете, что перед вами воровка Сонька Золотая Ручка, — тоже правда. Получается, что в одной правде две полуправды. Почему так? Потому что так судят люди. А людской суд всегда несправедлив. Если я для кого-то хороша, то для другого непременно дурна. Почему? Потому что люди судят о других по поступкам. А поступки, господа, часто диктуются либо гневом, либо добротой, либо расчетом! Так кто же судья людским поступкам? Закон? Но закон писан людьми, значит, и он не может быть истинен! К примеру, как следует судить того господина, что вчера пытался отстоять мою честь, пойдя с оружием на лжеца и подонка? По какому закону вообще надо судить человека? Отвечу — только по закону Божьему. А значит, судить имеет право только Бог! Не вы, господа судьи, а Бог! Так в чем моя вина? В том, что я отнимала у богатых и часто отдавала украденное бедным и обездоленным, которых вы именуете ворами? А вы задайте вопрос, почему в обществе появляются люди, которых вы гоните, назвав проклятым именем — вор! Не ваша ли в этом вина? Не вина ли самого общества? Так попытайтесь пожалеть, помочь и понять их. Что я, господа, и пробовала делать. Так только в этом моя вина? Или в том, что пыталась добыть себе средства для выживания, чтобы не умереть от нищеты и голода? Я всего лишь, дамы и господа, волчица, добывающая пишу для себя и своих зверенышей. Но на моих руках нет крови! Я никого не лишила жизни! Я всего лишь боролась за выживание! Знаю, такая борьба осуждаема обществом. Она порицаема законом. Это так.
Но скажите, кто из вас не виновен хоть в малой части перед тем же законом, не говоря уже о законе Господа Бога? Вы все виноваты так же, как и я! Поэтому мне нечего сказать по предъявленному обвинению. Я, господа, не считаю себя виновной!
Утром на Охотном ряду было по-будничному людно. Разбитные продавцы газет носились по прохладной осенней погоде, предлагая прохожим свежие номера с сенсационным материалом:
ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ОСУЖДЕНА НА ВОСЕМЬ ЛЕТ КАТОРЖНЫХ РАБОТ!
РОДНАЯ СЕСТРА ЗОЛОТОЙ РУЧКИ ОТБИЛА У НЕЕ ПЕРВОГО МУЖА!
ВЛЮБЛЕННЫЙ В СОНЬКУ ГОСПОДИН СТРЕЛЯЛ В БЫВШЕГО ЛЮБОВНИКА ВОРОВКИ ПРЯМО В ЗАЛЕ СУДА!
СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА НЕ ПРИЗНАЕТ СЕБЯ ВИНОВНОЙ!
СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА — САМАЯ НЕУЛОВИМАЯ ВОРОВКА В МИРЕ!
ЧИТАЙТЕ НАШУ ГАЗЕТУ, И ВЫ УЗНАЕТЕ. КТО ТАКАЯ СУРА ШЕЙНДЛЯ, СОНЯ ШКОЛЬНИК, РУБИНШТЕЙН, БРЕННЕР, БЛЮВШТЕЙН! А ЭТО ВСЕ ОНА — СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА!
СПЕШИТЕ ПРОЧИТАТЬ МАТЕРИАЛЫ ИЗ ЗАЛА СУДА ПРО САМУЮ ЗНАМЕНИТУЮ АФЕРИСТКУ В МИРЕ!
Железнодорожный состав с зарешеченными окнами мчался по бесконечным российским просторам, увозя в глухую даль людей, приговоренных к каторжным работам.
В вагоне, разбитом на клети, томились осужденные — на полках, на соломенных матрацах, некоторые просто сидели на полу. Среди осужденных — Сонька Золотая Ручка. Рядом с ней Мирра Грильштейн.
Расхаживали по проходу вооруженные конвоиры, раскачивался от быстрой езды вагон.
Ранним утром сеял мелкий холодный дождь. Заключенные, покинув железнодорожный состав, добирались до поселка каторжан пешим этапом. Их было не менее сотни, шли они в окружении двух десятков конвоиров, шли не спеша, тяжело. Просека, ведущая к месту поселения, была узкой, земля под ногами — неровной, жесткой, в корневищах.
Конвоиры для согревания и просто ради поднятия настроения подгоняли каторжан криками, щелканьем хлыстов, а упавших или обессиленных толкали в спины ударами прикладов.
Сонька в накинутой на плечи зябкой арестантской куртке шагала почти в самом конце процессии, смотрела себе под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Руки ее, как и у всех остальных, были прочно схвачены наручниками. Туфельки, в которых она щеголяла на судебном процессе, разъехались, размякли, из них вылезали озябшие грязные пальцы. Рядом с ней устало толкалась Мирра Грильштейн. Иногда она бросала на подругу подбадривающие взгляды, улыбалась.
Поселок Иман представлял собой два десятка бараков, обнесенных невысоким забором, почерневших от времени и дождей. На двух сторожевых вышках под навесами маячили надзиратели, у каждого барака бегали на привязи могучие откормленные собаки.
Заключенных загнали на площадь между бараками, стали пинками и толчками выстраивать в длинную линию. Мирра с ухмылкой бросила Соньке:
— Была у нас веселая жизнь, теперь начинается самая веселая.
Сонька взглянула на нее, но ничего не ответила.
Когда построение было наконец закончено, из главного барака, украшенного самодельным гербом государства Российского, вышел высокий худой человек в шапке набекрень в сопровождении двух могучих женщин-надзирательниц. Он внимательно оглядел прибывших.
