К ней быстро подошли Артур и Улюкай.
— Ждите меня здесь, — велела воровка. — Если Михелина выйдет раньше, держите ее след.
— Куда сама, Соня? — спросил Улюкай. — Может, я мотнусь с тобой?
— Не надо. Я ненадолго.
Воры ушли к своей повозке, а женщина тронула извозчика изящной тросточкой.
— Пошел!
— Куда прикажете? — поинтересовался тот.
— К оперетте.
Пролетка резво тронулась и понеслась вдоль Фонтанки.
Сонька сидела, погруженная в свои проблемы. Дневные улицы города были заполнены народом, проносились экипажи, изредка звучали бесцеремонные автомобильные сигналы.
Наконец пролетка остановилась, воровка взглянула на помпезное здание оперетты. Извозчик открыл дверцу, собираясь помочь воровке, она собралась выйти — и вдруг от неожиданности замерла.
Из повозки, остановившейся в сотне метров от нее, неторопливо, с достоинством вышел степенный господин и направился в сторону театра оперетты.
Это был пан Тобольский.
Да, это был именно он — Сонька не могла ошибиться. Постаревший, еще больше поседевший, но по- прежнему изящный, с хорошими манерами, высоко державший голову — все тот же пан.
Сонька решительно оттолкнула извозчика, села в экипаж и стала наблюдать за действиями Тобольского.
Он достиг главного входа в театр, быстро оглянулся, толкнул тяжелую дверь и скрылся за нею.
В просторном фойе театра, по которому изредка с суетливой озабоченностью сновали господа артисты и какой-то цивильный люд, навстречу визитеру двинулся солидный пожилой швейцар и хорошо поставленным голосом бывшего артиста поинтересовался:
— Чего господин желают?
— Я бы желал повидаться с госпожой Бессмертной.
— Как доложить?
— Пан Тобольский.
Швейцар повернулся было выполнить просьбу посетителя, но, вдруг засомневавшись, задержался.
— Госпожа Бессмертная капризны и не любят, когда их беспокоят во время репетиций, — сообщил он негромко. — Может, сообщите информацию, которая бы положительно повлияла?
В это время мимо них проскочил артист Изюмов, с любопытством посмотрел на незнакомого господина и поинтересовался:
— Вы кого-нибудь желаете видеть?
— Мадемуазель Бессмертную, — объяснил швейцар. — Только вряд ли они пожелают выйти.
— Как доложить? — повернулся к поляку артист.
— Пан Тобольский. Меценат.
— Попытаюсь убедить мадемуазель, — кивнул Изюмов и заспешил наверх. — Задача непростая, но будем стараться.
Пан в ожидании принялся прохаживаться по просторному фойе, изучая картины и скульптуры, бросал взгляды на пробегающих молодых статисток, на степенных господ, томящихся в ожидании кого-то.
Наконец на верхней площадке золоченого лестничного марша возникла Табба в сценическом платье, с капризной миной на лице — красивая и недоступная, — и стала высматривать посетителя.
Тобольский поднял руку и двинулся в ее сторону.
Табба не стала спускаться вниз, она отвела неизвестного господина в уголок сверкающего позолотой фойе и с прежней миной неудовольствия уставилась на него.
— Слушаю вас.
Тобольский вежливо склонил голову.
— Прошу уделить мне десять минут.
— А вы кто?
— Мое имя ни о чем вам не скажет, но просьба, изложенная мной, может вас заинтересовать.
— Мне сообщили, что вы пришли с предложением меценатства.
— В этом задержки не будет — я человек состоятельный. Но прежде я бы хотел кое-что вам рассказать.
— У меня репетиция, режиссер будет недоволен.
— Хорошо. Пять минут.
Табба подумала, капризно закатив глаза, после чего согласилась:
— Говорите же.
Они отошли в сторону от лестницы и присели на красного цвета банкетку.
— Многие годы я провел на Сахалине. В ссылке, — сказал Тобольский.
— Каторжанин?
— Бывший.
— Чем же я заинтересовала бывшего каторжанина? — насмешливо спросила прима.
— По отцовской линии ведь ваша фамилия — Блювштейн? — посмотрел внимательно на девушку пан.
— Это имеет отношение к разговору?
— Прямое. Я хорошо знал вашу мать.
— Мать? — нахмурилась Табба.
— Да, мать. Софью Блювштейн. Она тоже в свое время была на Сахалине… Сонька Золотая Ручка.
Артистка резко попыталась встать.
— Мне не о чем с вами разговаривать.
Пан удержал ее.
— Буквально несколько слов! Мне необходимо ее найти. Как давно вы ее видели?
— Не видела никогда и не желаю видеть!
Табба поднялась, но мужчина снова остановил ее, заговорив торопливо и сбивчиво:
— Я потерял ее, и вы единственная, кто может помочь мне! Я дам денег, оплачу костюмы, буду финансировать все ваши спектакли, только откликнитесь на мою просьбу!
— Вы не в себе, сударь? — вдруг грубо, с презрением спросила прима. — Вы несете полный бред! Чушь! Какая Сонька?.. Какая Блювштейн?..
— Вы ведь ее дочь, Табба!
— Моя фамилия — Бессмертная! Слышите — Бессмертная! И никакого отношения к Блювштейн я не имею!.. Мне неизвестно, кто это!
— Я готов содержать театр!
— Его содержат другие господа, более достойные!
— Я должен, я обязан найти Соню! Она в Петербурге, знаю, но где? Помогите же мне!
Девушка вплотную приблизила искаженное презрением лицо к лицу Тобольского.
— У меня нет матери! Ни сестры, ни матери! У меня никого нет. Я одна! Сирота! И прошу покинуть театр! В противном случае я вызову полицию, и вас задержат как каторжанина… как сообщника этой воровки!
Табба оттолкнула посетителя и быстро поднялась наверх.
— А тебя, дрянь, сегодня же уволят! Слышал? Вышвырнут на улицу! — ткнула она пальцем в спешащего навстречу Изюмова. — Чтобы не совал нос не в свои дела и не превращал театр в вертеп проходимцев!
Прошло не менее получаса, а Тобольский не появлялся.
Воровка по-прежнему сидела в экипаже, не сводя глаз с входа в театр. Оперетта жила своей суетной
